Отшельник

Неожиданно она начала расстегивать на нем брюки – застежка тугая, иногда он сам долго возился. Она изгибалась и изворачивалась, чтобы посмотреть. Закатное солнце светило ей в глаза. Уклонившись от поцелуя, она склонила голову, чтобы было лучше видно, но, судя по всему, и это не помогло. Только еще больше раззадорило ее.

– Ничего не вижу, – пожаловалась она.

Ему вдруг захотелось рывком разорвать пуговицы и молнию и одновременно потянуть время. Эрекция еще не наступила; если она и появится, на это уйдет некоторое время. Заводя себя, он представлял, как ласкает языком ее шею, широкую ложбинку между грудями, опускается ниже, в складки живота – он не такой наивный, чтобы верить, будто у нее нет животика, как у него, – а потом еще ниже, продираясь сквозь заросли черных волос к нижним губам, таким набухшим от желания, что стоит ему дотронуться до них, как она закричит. Хотя его член еще ничего не понял, он готов извергнуться; из него течет влага, и он не знал, плакать ему или смеяться.

– Помоги мне, – шептала она, задыхаясь. Она стояла на коленях, надев очки, и воевала с упрямой застежкой, как с дверным замком, будто только что вышла из дому и нечаянно захлопнула входную дверь.

– Я начну. – Он рывком поднял ее, усадил на край стола и задрал на ней платье.

Она недолго сопротивлялась, потом выгнула спину. К его удивлению, она сама сняла платье через голову и швырнула на пол между опрокинутыми цветочными горшками, землей и садовыми инструментами. Он сам не знал, что ожидал найти у нее под платьем. Он не знал, боится или надеется на то, что Моника до встречи с ним жила монашкой. Неужели, родив Ааса, она отказалась от секса? Ему казалось, что он успел узнать эту женщину. Но она лежала перед ним в закатном свете; на ней синие трусики – в модных журналах они называются «нижним бельем». Она так душераздирающе красива и так непростительно греховна, что он не понимал, почему его член не реагирует. Давно у него не возникало такого непреодолимого желания съесть кого-то целиком. Начать с пальцев на ногах, двинуться выше, целовать ее бедра – они полнее, чем он ожидал, и совсем не дряблые – и, наконец, направить всю энергию в ее вагину, скрытую под тонкой шелковистой тканью трусиков, как ежик под шапочкой для душа. Из-под кружев не торчат волосы, у нее нет темной тропки до пупка, как у проститутки Афродиты, чье нелепое лоно стало для него своего рода наказанием. Эрхард подумал, что он, старик, который решил перепихнуться по-быстрому, и ничего лучшего не заслуживает. Груди у Моники плотно упакованы в бюстгальтер, выпирают из-под него и кажутся большими. Сквозь кружево просвечивают темные соски, как в рекламе. Наконец-то у него в брюках началось шевеление, настроение поднялось, но не до конца – хвастать пока нечем. Он заставил себя не думать об эрекции. Ему дана всего одна попытка проникнуть в нее, и он не хочет все испортить своим старым пенисом. При ближайшем рассмотрении у нее красивые трусики, полупрозрачные, синие; он увидел, как внизу расползается темное пятно. Может, месячные? На самом деле ему все равно, что там у нее – мармелад, кровь или смола с древа познания. Он собирался вылизать то, что найдет под трусиками, съесть целиком, преодолеть последнюю преграду перед ее зазывной, манящей пещерой. И вдруг в голову пришла мысль: скорее всего, у нее уже прекратились месячные… Что-то перевернулось у него внутри при мысли, что она возбудилась не меньше, чем он, охвачена основным инстинктом. Он стянул трусики пониже, чтобы рассмотреть ее. Ткань не настолько эластична, как казалось; ему пришлось повозиться.