Отшельник

Эрхард уставился на столешницу; из-за дурных предчувствий его сердце колотилось в бешеном ритме. Очевидно, музыкант пошел в полицию и изложил собственный, своеобразный взгляд на случившееся. Такого он не ожидал. Нельзя, чтобы его имя связывали с Алиной.

– То, что случилось с этим молодым музыкантом, ужасно, хотя мне об этом ничего не известно.

Хассиб снова засмеялся:

– Наверное, на нашем острове есть другой пожилой господин с четырьмя пальцами!

– Извините, молодой человек, но это был не я.

– Что вы делали здесь, в управлении, двадцать девятого января?

Эрхард в замешательстве нахмурился.

– Позвольте немного вам помочь. В тот день мы с вами столкнулись у входа.

Ах да. В тот день он украл коробку с газетными обрывками.

– Я доставлял посылку, – сказал он.

– Которую вас просили куда-то отвезти. Куда?

– Не помню.

– По вашим словам, в Морро-Хабле. Верно?

– Да, раз вы так говорите.

– Кто просил вас доставить посылку?

– Не знаю, кто-то по фамилии Гарсиа.

– Любопытно, Хорсенсен. – Хассиб покосился на своего коллегу. – Как ни странно, в тот день никто ни здесь, в управлении, ни в Морро-Хабле не просил доставить или отправить посылку.

– Ну и порядочки у вас! – проворчал Эрхард, напряженно думая, как выйти из положения. – Я выполнил поручение. Человек, назвавшийся Гарсиа, принял посылку у входа в участок Морро-Хабле.

Хассиб подмигнул:

– Хотите сказать, что кто-то из наших сотрудников мне лжет? И они не получали доставленную вами посылку?

– Откуда мне знать? Они же ваши коллеги. Не знаю, зачем они лгут.

Хассиб со свистом втянул в себя воздух:

– Лжете-то вы, проклятый старый идиот! Чем больше лжете, тем глубже увязаете в дерьме.

Эрхард закрыл лицо руками. Его лицо как будто связано с руками полицейского крючками и проволокой; всякий раз, как Хассиб тычет в него пальцем или хлопает по столешнице, Эрхарда словно тащит сразу в разные стороны.

– Вы были влюблены в Беатрис Колини?

«Пробует зайти с другой стороны», – догадался Эрхард.

– Она была для меня как дочь.

– Вы были влюблены в нее?

– Нет. Но я был к ней очень привязан. – «И сейчас привязан», – подумал он.

– Наверное, вам трудно было находиться рядом с такой женщиной, а? Смотреть можно, трогать нельзя…

– На что вы намекаете?

– Да ладно вам, Хорсенсен! Она классная телка, настоящая красотка. По словам моих коллег, в «Желтом петухе» про нее рассказывали массу интересного.

Хассиб говорил так нарочно, чтобы спровоцировать его, но Эрхард невольно представлял себе Беатрис; она действительно иногда выглядела вызывающе, почти вульгарно. Он вспоминал ее длинные ногти, ярко-красную губную помаду; он помнил, как она словно невзначай выставляла на всеобщее обозрение край бюстгальтера. Но границ благопристойности она не нарушала.

– Я не слушаю сплетен. Для меня она была другом, и больше ничего. Я вдвое старше ее!

Ему приходилось напрягаться, он не должен забывать, что надо говорить о ней в прошедшем времени.

– Последнее время вы на удивление заняты, так?

– Теперь я директор, – объяснил Эрхард, хотя Хассиб явно имеет в виду нечто другое.

– Ездите туда-сюда, встречаетесь с журналистами в самых необычных местах.

Оказывается, полицейские не настолько дезинформированы, как ему казалось. Эрхарда это испугало.

– К тому делу мои поездки отношения не имеют.

– К какому делу?

– К Раулю. Я ездил на Тенерифе, чтобы кое с кем поговорить.

– С кем?

Эрхард выдержал взгляд Хассиба. У него мощный позыв рассказать ему все. О мальчике на пляже. Об Алине, Эммануэле Палабрасе, Беатрис, угоне судна. Но он боялся, что его рассказ получится бессвязным и совершенно неправдоподобным. Поэтому он держал язык за зубами и ждал, когда Хассиб отвернется.

– Когда вы в последний раз были на Тенерифе?

– М-м-м… несколько дней назад.

– А до того?

– Не помню. Недели две назад.

– Я освежу вашу память. Вы были там тридцать первого января. Ровно через одиннадцать дней после того, как Рауля Палабраса видели у вас дома.

– Его не было у меня дома.

– Так говорите вы. Чем вы занимались на Тенерифе?

– Кое с кем разговаривал.

– Думаете, мы не знаем, чем вы там занимались?

Эрхард снова почувствовал, как его лицо дергается в ответ на жестикуляцию Хассиба. Ему даже показалось, что его глаза налились кровью от напряжения.

– Вы прожили на Фуэртевентуре семнадцать лет. И сколько раз за этот срок вы ездили на Тенерифе, чтобы кое с кем поговорить? Отвечать не обязательно, я сам вам скажу. Ноль. Ноль раз, мать вашу! И вы хотите, чтобы я поверил, что вы ничего не замышляете? Что вы ничего от нас не скрываете?

– Вы говорили с Берналем. Вы знаете, чем я занимаюсь. Делаю вашу работу. Делаю то, что должны были делать вы с самого начала.

– Это вы так утверждаете, и все считают, что так оно и есть. Ну и как? Нашли вы мать ребенка? Разгадали тайну его смерти?

– Нет. Но я нашел больше, чем удалось вам.

Хассиб ухмыльнулся:

– Вам бы хотелось так думать. А может быть, вы объясните, например, почему позавчера какой-то семнадцатилетний идиот покончил с собой, наехав на мачту освещения в Виллаверде, или почему несколько недель назад молодая девушка захлебнулась в собственной блевотине…

– Это не моя забота.