Отшельник

Под левым глазом у него синяк; глаз так заплыл, что он почти ничего не видел. Голова тяжелая, и все же ему удалось съесть комковатый рис и мясо. Мучители оставили его в покое. Один даже зашел к нему в камеру, помог сесть и поставил рядом миску с едой. Тюремщик сообщил Эрхарду, что скоро его переведут в цокольный этаж. В тамошних камерах есть койка, стол и стул. Из окон некоторых камер даже виден краешек порта. Все, что им осталось, – подписать протокол.

– Потом вам разрешат принимать посетителей, – сообщил охранник, здоровяк, похожий на огромного лося. Он навис над Эрхардом и загородил вид. Койка – совсем неплохо.

– Пожалуйста, имейте в виду, – сказал «лось» перед уходом, – мы вас понимаем. Богачи вытворяют что хотят, и иногда именно маленький человек должен положить конец их выходкам…

Эрхард не совсем понимал, на что намекает тюремщик, он ощупал синяк и сказал себе: вот наказание за то, что ты пожил на широкую ногу. В квартире Рауля. В кресле директора. И за то, что заглядывал под халат к умирающей женщине.

После еды ему немного полегчало.

Спустя какое-то время, он не знал точно какое, в голове у него немного прояснилось. Камера была целиком обита каким-то твердым деревом, неполированным и необработанным. Вот почему немного больно прислоняться к стене. Можно даже вообразить, что находишься внутри контейнера и совершаешь путешествие через Атлантику – усыпленная, беззубая гиена по пути в какой-нибудь захудалый зоопарк. Потолок очень высокий; под ним Эрхард увидел круглую вентиляционную решетку. В левом углу камеры с потолка свисала гладкая миниатюрная сфера: камера наблюдения. Дверь была сделана из какого-то легкого металла, посередине вырезано квадратное окошечко, которое открывается снаружи. Он осматривал камеру, как будто надеялся обнаружить потайной ход или ломик, который никто не заметил. Но, конечно, в камере ничего подобного не было.

Он постоял, прислонившись к твердой стене, и у него онемели спина и шея.

Он лег на пол посреди камеры, раскинув в стороны руки и ноги, как Витрувианский человек. Подумал, не снять ли одежду для полноты картины, но вряд ли в наши дни нагота кого-нибудь удивит. Его и так записали в неудачники, в сумасшедшие. Лежа на холодном бетоне, он как будто цеплялся за жизнь и одновременно сливался с «Дворцом», с его старыми полами, старой офисной мебелью, кучами протоколов и старыми корзинами для мусора, до краев набитыми обертками из-под недоеденных пирожных. Он чувствовал, как вокруг него бурлит жизнь: откуда-то доносились голоса и звонки телефонов. Этажом ниже кто-то спускал воду в туалете; в каком-то портовом баре звякали монеты на стойке; где-то в городе машина выполняла поворот слишком близко к тротуару. Но главное, он живо представлял себе белое морщинистое тело Моники, когда она просыпается, твердый как камень матрас под мягкими изгибами ее тела, нервное стаккато ее сердцебиения. В ее доме мирно; снаружи, за окном, дает побеги какой-то цветок. Волны снова и снова выносят на берег бутылку. Его козлы жмурят на солнце глаза, а потом засыпают. Среди скал звякает колокольчик Лорела; он звенит в таком месте, куда козлы обычно не заходят, потому что днем туда не проникает солнце и ночью слишком холодно. Его хижина пышет жаром; она полыхает, над ней поднимаются пятиметровые языки пламени, превращающие все в пепел. Никакого дыма нет, только огонь. А когда огонь подавлен, когда в конце концов пламя с шипением догорает, он снова оказывается в своей камере и чувствует под собой твердый, равнодушный пол.

В следующий раз, когда ему принесли еду – резиновую рыбу, которая распадается на хлопья, – вместе с миской ему подали какие-то бумаги. Протокол, пояснил тюремщик. Его признательные показания.

– Как только подпишете, вас переведут в камеру попросторнее, – пообещал он. – С телевизором.

Опасный документ. Составленный по всей форме, но такой бессмысленный, что в первый миг ему хотелось подписать его не читая. Но его показания настолько подробны, что, подписав их, он уже не сможет заявить, что все было не так. Хотя Эрхард не подал виду, ему стало не по себе, когда он прочел, в чем он признался на допросе. Его слова подкреплены свидетельскими показаниями и некоей уликой, о которой Эрхарду не сообщили. Он должен хорошенько подумать. Ему нужен адвокат, он не обойдется без помощи извне. Он готов согласиться на помощь от кого угодно – кроме разве что Эммануэля Палабраса. Эрхард убежден, что именно Палабрас оговорил его.

Охранник постучал в дверь. Прошло всего несколько минут с тех пор, как ему дали бумаги.

– Минутку, – сказал Эрхард. Посмотрел на квадрат, в котором он должен расписаться, потом на ручку, которую ему дали, и нацарапал имя: «Эммануэль Палабрас».

Он надеялся, что купил себе немного времени. Может быть, подпись заметят не сразу. Может быть, его успеют еще раз покормить, у него просветлеет в голове и он придумает, кто сможет ему помочь.