Отсрочка

Турнедо на столе; один для него, один для меня. Он имеет право смаковать свой, раздирать его красивыми белыми зубами, он имеет право смотреть на красивую женщину слева и думать: «Красивая шлюха!» Я же — нет. Если я ем, сотня мертвых испанцев вцепляется мне в горло. Я за это не заплатил.

— Пейте! — сказал Гомес. — Пейте!

Он взял бутылку и наполнил бокал Матье.

— Только ради вас, — со смешком сказал Матье. Он взял бокал и выпил до дна. Турнедо вдруг оказался у него в тарелке. Он взял вилку и нож.

— Раз так хочет Испания… — прошептал он.

Гомес, казалось, его не слышал. Он налил себе бокал «шато-марго», выпил и улыбнулся:

— Сегодня турнедо, завтра — турецкий горох. Сегодня мой последний вечер во Франции, — сказал он. — И единственный хороший ужин.

— Разве? — удивился Матье. — А в Марселе?

— Сара — вегетарианка.

Он смотрел прямо перед собой, вид у него был симпатичный. Он сказал:

— Когда я уезжал в отпуск, в Барселоне уже три недели не было табака. Вам это ни о чем не говорит — целый город без курева?

Он обратил взгляд на Матье и, казалось, увидел его впервые. Его взгляд снова стал неприязненным.

— Вы все это еще узнаете, — сказал он.

— Не обязательно, — возразил Матье, — войны еще можно избежать.

— Конечно! — сказал Гомес. — Войны всегда можно избежать.

Он усмехнулся и добавил:

— Достаточно бросить чехов на произвол судьбы.

«Нет, старина, — подумал Матье, — нет, старина! Испанцы могут давать мне урок относительно Испании, это их право. Но для чешских уроков требуется присутствие чеха».

— Скажите честно, Гомес, — спросил он, — нужно ли их поддерживать? Еще не так давно коммунисты требовали автономии для судетских немцев.

— Нужно ли их поддерживать? — спросил Гомес, передразнивая Матье. — Нужно ли было нас поддерживать? Нужно ли было поддерживать австрийцев? А кто поддержит вас, когда наступит ваш черед?

— Речь идет не о нас, — сказал Матье.

— Речь идет о вас, — сказал Гомес. — О ком же еще мы говорим?

— Гомес, — сказал Матье, — ешьте турнедо. Я прекрасно понимаю, что вы нас всех ненавидите. Но сегодня ваш последний вечер отпуска, мясо стынет на тарелке, вам улыбается женщина, и кроме всего прочего, я был за вмешательство.

Гомес спохватился.

— Знаю, — улыбаясь, сказал он, — знаю-знаю.

— И потом, согласитесь, — продолжал Матье, — в Испании ситуация была ясной. Но ваши разговоры о Чехословакии менее убедительны, и я вижу здесь гораздо меньше ясности. Есть вопрос права, который мне не удается разрешить: допустим, судетские немцы действительно не хотят быть чехами?

— Оставьте вопросы права, — сказал Гомес, пожимая плечами. — Вы ищете конкретную причину для войны? Есть только одна: если вы не будете воевать, вам хана. Гитлеру нужна не Прага, не Вена, не Данциг — ему нужна вся Европа.

Даладье посмотрел на Чемберлена, затем на Галифакса, потом отвел глаза и взглянул на позолоченные часы на консоли; стрелки показывали десять часов тридцать шесть минут; такси остановилось перед «Кубинской хижиной». Жорж повернулся на спину и слегка застонал, храп соседа мешал ему спать.

— Я могу, — сказал Даладье, — только повторить то, что уже заявлял: французское правительство взяло на себя обязательства[49] по отношению к Чехословакии. Если правительство Праги отвергнет немецкие предложения, и если, вследствие этого отказа, оно станет жертвой агрессии, французское правительство будет считать себя обязанным выполнить свои обязательства.

Он кашлянул, посмотрел на Чемберлена и подождал.

— Да, — сказал Чемберлен. — Да, разумеется.

Казалось, он был расположен добавить еще несколько слов; но слова не прозвучали. Даладье ждал, чертя носком туфли круги на ковре. Наконец он поднял голову и усталым голосом спросил:

— Какой будет при такой ситуации позиция британского правительства?

Франс, Мод, Дусетта и Руби встали и поклонились. В первых рядах раздались вялые аплодисменты, и тут же толпа направилась к выходу, с шумом двигая стульями. Мод поискала взглядом Пьера, но он исчез. Франс повернулась к ней, у нее горели щеки, она улыбалась.

— Хороший вечер, — сказала она. — По-настоящему хороший вечер.

Война была здесь, на белой площадке, она была мертвым сверканием искусственного лунного света, фальшивой горечью заткнутой трубы, этим холодом на скатерти, в запахе красного вина и этой затаившейся старости в чертах Гомеса. Война; смерть; поражение. Даладье смотрел на Чемберлена, он читал в его глазах войну, Галифакс смотрел на Бонне[50], Бонне смотрел на Даладье; они молчали, а Матье видел войну в своей тарелке, в темном, покрытом глазками соусе турнедо.

— А если мы тоже проиграем войну?

— Тогда Европа будет фашизирована, — с легкостью сказал Гомес. — А это неплохая подготовка к коммунизму.

— Что станет с вами, Гомес?

— Думаю, что полицейские убьют меня в меблирашках, или же я отправлюсь бедствовать в Америку. Какая разница? Я буду жить.

Матье с любопытством посмотрел на Гомеса.

— И вы ни о чем не жалеете? — спросил он.

— Абсолютно.

— Даже о живописи?

— Даже о живописи.

Матье грустно покачал головой. Ему нравились картины Гомеса.

— Вы писали красивые картины, — сказал он.