Отсрочка

— Да, — ответила она. — Так нужно было сразу и сказать. Он закрыл чемоданчик, он подумал: «А я не уехал», и опьянение его разом прошло. «Почему? Почему я не уехал?» Теперь он очень хорошо различал толстого господина напротив: он был не такой уж толстый, и у него были внушающие робость глаза. Человеческие грозди сами по себе расклеились; тут были женщины, черные и белые; были и мужчины. Ему показалось, что на него все смотрят. «Зачем я здесь? Как я сюда попал? Почему я не уехал?» В его памяти был провал: он подбросил монету, взял такси, и вот теперь он сидит за столиком перед бокалом шампанского с негритянкой, попахивающей рыбьим клеем. Он рассматривал самого себя, как он подбрасывал монету, он пытался себя разгадать, он думал: «Я кто-то другой», он думал: «Я себя не знаю». Потом повернулся к негритянке. — Почему ты на меня смотришь? — спросила она.

— Просто так.

— Я, по-твоему, красивая?

— Да вроде ничего.

Она кашлянула, ее глаза сверкнули. Она приподняла зад и привстала, опираясь руками о стол.

— Если я, по-твоему, безобразная, я могу и уйти: мы не женаты.

Он порылся в кармане и вынул три смятых купюры по тысяче франков.

— На, возьми, — сказал он, — и оставайся.

Она взяла деньги, развернула их, разгладила и, смеясь, села.

— Противный мальчишка, — сказала она. — Противный-противный мальчишка.

Бездна стыда разверзлась прямо перед ним: ему оставалось только упасть в нее. Отхлестанный по щекам, побитый, изгнанный, даже не уехавший. Он склонился над пропастью, и у него закружилась голова. Стыд поджидал его на дне; ему только оставалось избрать для себя этот стыд. Он закрыл глаза, и вся усталость дня нависла на нем. Усталость, стыд, смерть. Избрать для себя стыд. «Почему я не уехал? Почему я не избрал для себя отъезд?» Он ощущал на плечах всю вселенную.

— Ты не больно-то разговорчив, — сказала она. Он коснулся пальцем ее подбородка.

— Как тебя зовут?

— Флосси.

— Но это же не малабарское имя.

— Я же тебе сказала, что родилась во Франции, — раздраженно сказала она.

— Я дал тебе три тысячи франков, Флосси. Ты хочешь, чтобы я с тобой еще и беседовал?

Она пожала плечами и отвернулась. Черная пропасть по-прежнему зияла, стыд ждал на самом дне. Он посмотрел на нее, склонился к ней, но внезапно все понял, и тревога сжала его сердце: «Это ловушка, если я в нее упаду, то стану сам себе противен. Навсегда». Он выпрямился и в бешенстве подумал: «Я не уехал, потому что был пьян!», и пропасть закрылась: он сделал выбор. «Я не уехал, потому что был пьян». Он прошел мимо стыда совсем рядом; он слишком испугался; но теперь он выбрал: никогда не стыдиться. Больше никогда.

— Представь себе, я должен был сесть на поезд. А вместо этого напился.

— Уедешь завтра, — добродушно сказала она. Он так и подскочил:

— Зачем ты мне это говоришь?

— А что такого? — удивилась она. — Когда опаздывают на поезд, садятся на следующий.

— Я вообще не поеду, — проговорил он, хмуря брови. — Я изменил решение. Знаешь, что такое знак?

— Знак? — переспросила она.

— Мир полон знаков. Все — знак. Нужно только уметь их разгадывать. Представь себе: человек должен был уехать, но напился и не уехал. Почему? Потому что так было нужно, Это знак: ему лучше остаться здесь.

Она покачала головой.

— Правда, — согласилась она. — То, что ты говоришь, правда.

Лучше здесь. Толпа на площади Бастилии, это там нужно выступить. На площади. Чтоб тебя разорвали на месте. Орфей. Долой войну/Кто сможет сказать, что я трус? Я пролью кровь за них всех, за Мориса и за Зезетту, за Питто, за генерала, за всех людей, чьи лапы меня разорвут на части. Он повернулся к негритянке и нежно посмотрел на нее: одна ночь, только одна ночь. Моя первая ночь любви. Моя последняя ночь.

— Ты красивая, Флосси. Она ему улыбнулась.

— А ты можешь быть милым, когда захочешь.

— Пошли танцевать, — сказал он ей. — Я буду милым до рассвета.

Они танцевали. Матье смотрел на Гомеса; он думал: «Его последняя ночь», и улыбался; негритянка любила танцевать, она танцевала, полузакрыв глаза; Филипп танцевал, думая: «Это моя последняя ночь, моя первая ночь любви». Ему больше не было стыдно; он устал, было жарко; завтра я пролью кровь за мир. Но заря была еще далеко. Он танцевал, ему было уютно, он чувствовал себя правым, он сам себе казался романтичным. Свет скользил вдоль перегородки; поезд замедлял ход, скрип, толчки, он остановился, свет залил вагон, Шарль зажмурился и выпустил руку Катрин.

— Ларош-Миженн! — крикнула медсестра. — Приехали.

— Ларош-Миженн? — удивился Шарль. — Но мы не проезжали Париж.

— Нас провезли другим путем, — сказала Катрин.

— Собирайте вещи! — крикнула сестра. — Сейчас вас будут выносить.

Бланшар вдруг проснулся:

— Что, что? Где мы?

Никто не ответил. Медсестра объяснила:

— Завтра снова сядем в поезд. А здесь мы переночуем.

— Болят глаза, — смеясь, сказала Катрин. — Это от света.

Шарль повернулся к ней, она смеялась, закрывая ладонью лицо.

— Собирайте вещи! — кричала медсестра. — Собирайте вещи.

Она склонилась над лысым мужчиной, его череп сверкал.

— Готово?

— Минутку, какого черта! — разозлился тот.