Отсрочка

Она не ответила: откинув назад голову, она снова уснула. Большой Луи боялся уснуть. Он подумал: «Если я усну, то не проснусь». Он вытянул ноги; он бы охотно чего-нибудь пожевал, хлеб или колбасу, например; у него оставались деньги, но была ночь, все лавки закрыты. Он спросил себя: «Но с кем воюют?» Наверняка, с немцами. Может, из-за Эльзаса и Лотарингии? На полу у его ног валялась газета, он поднял ее, потом вспомнил о женщине, которая перевязала ему голову, и подумал: «Я не должен уезжать». Он сказал себе: «Ладно, но куда же мне деваться, у меня больше нет денег». Он подумал: «В казарме меня будут кормить». Но он не любил казармы. Залы ожидания тоже. Вдруг ему стало грустно и сиротливо. Сначала его напоили и побили, а теперь отправляют в Монпелье. Он подумал: «Господи, я же ничего в этом не понимаю». Он сказал себе: «А все потому, что я не умею читать». Все эти спящие люди знали больше, чем он; они прочли газету, они знали, почему будет война. А он был совсем один в ночи, совсем один и такой ничтожный, он ничего не знал, ноте-го не понимал, как будто он вот-вот умрет. Он ощутил листок газеты у себя в руках. Там все написано. Они все написали: война, погода на завтра, цены, расписание поездов. Он развернул газету и посмотрел на нее. Он увидел тысячи черных точек, похоже на валики шарманки с дырками на бумаге, которые дают музыку, когда крутят ручку. Когда на них долго смотришь, кружится голова. Было еще и фото: опрятный, хорошо причесанный человек смеется. Большой Луи бросил газету и заплакал.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 26 СЕНТЯБРЯ

Шестнадцать часов тридцать минут. Все смотрят в небо, я смотрю в небо. Дюмюр говорит: «Они не опаздывают». Он уже приготовил свой «кодак», он смотрит на небо, морщится от солнца. Самолет то черный, то блестящий, он увеличивается, но его шум не меняется: красивый полнозвучный шум, приятный на слух. Я говорю: «Не толкайтесь же!» Они все здесь и толкутся за мной. Я оборачиваюсь: они откидывают головы назад, они морщатся, они зеленые под солнцем, их тела непонятно дергаются, как у обезглавленных лягушек. Дюмюр говорит: «Придет день, когда мы вот так же будем смотреть в небо где-нибудь в поле, только мы будем одеты в хаки, а самолет будет «мессершмит». Я говорю: «Это будет не завтра — кишка у них тонка». Самолет описывает круги в небе, он опускается, опускается, касается земли, поднимается, еще раз касается, бежит по траве, подпрыгивая, и останавливается. Мы бежим к самолету, нас пятьдесят человек, Сарро, согнувшись пополам, бежит впереди нас; здесь же десяток господ в котелках, которые, выворачивая ноги, бегут по газону, все останавливаются, самолет замер, мы молча смотрим на него, дверца кабины все еще закрыта, можно подумать, что внутри все вымерли. Человек в голубой рабочей блузе подвозит трап к самолету, дверца открывается, какой-то человек спускается по трапу, потом другой, а за ним — Даладье. Сердце мое бешено колотится. Даладье поднимает плечи и опускает голову. Сарро приближается к нему, я слышу, как он спрашивает:

— Ну что?

Даладье вынимает руку из кармана и неопределенно взмахивает ею. Опустив голову, он идет вперед, свора бросается к нему и перекрывает ему дорогу. Я не двигаюсь, я знаю, что он ничего не скажет. Генерал Гамелен выскакивает из самолета. Он подвижный, у него красивые сапоги, бульдожье лицо. Он смотрит перед собой молодо и пронзительно.

— Ну что? — спрашивает Сарро. — Что, генерал? Война?

— Э, боже мой… — мямлит генерал.

У меня пересыхает во рту. Я кричу Дюмюру: «Я смываюсь, фотографируй один!» Я бегу к выходу, бегу по дороге, хватаю такси, говорю: «В редакцию «Юманите». Шофер улыбается, я улыбаюсь ему.

— Ну что, товарищ? Я ему отвечаю:

— Готово! На сей раз она у них в заднице; они не смогли отвертеться.

Такси мчится на полной скорости, я смотрю на людей и дома. Люди ничего не знают, они не обращают внимания на такси, а такси мчится мимо них на полной скорости, а в нем — кто-то, кто знает. Я прислоняю голову к дверце, я хочу им крикнуть: «Готово!» Я выскакиваю из такси, быстро расплачиваюсь, бегу вверх по лестницам. Они все там — Дюпре, Шарвель, Ренар и Шабо. Они без пиджаков, Ренар курит, Шарвель пишет, Дюпре смотрит в окно. Они удивленно смотрят на меня. Я им говорю:

— Пошли, ребятки, вниз, я угощаю.

Они все еще смотрят на меня; Шарвель поднимает голову и тоже смотрит на меня. Я говорю:

— Готово! Готово! Война! Пошли вниз, я угощаю, я плачу за выпивку.

— У вас красивая шляпа, — заметила хозяйка.

— Правда? — спросила Флосси. Она посмотрела на себя в зеркало в вестибюле и с удовлетворением прибавила:

— С перьями.

— Да-да, — подтвердила хозяйка. И добавила: — У вас кто-то есть; Мадлен не смогла убрать.

— Знаю, — сказала Флосси. — Ничего, я уберу сама.

Она поднялась по лестнице и открыла дверь своей комнаты. Ставни были закрыты, комната пахла ночью. Флосси вышла, тихо затворила дверь и постучала в пятнадцатый номер.

— Кто там? — хриплым голосом отозвалась Зу.

— Флосси.

Зу пошла открыть, она была в трусиках.

— Входи быстро.