Отсрочка

— Я никогда больше не смогу рисовать.

— Почему?

— Не знаю. Физически. Я потерял терпение; это мне будет казаться скучным.

— Но на войне тоже нужно быть терпеливым.

— Это совсем другое терпение.

Они замолчали. Метрдотель принес на оловянном блюде блинчики, полил их ромом и кальвадосом, затем поднес к блюду зажженную спичку. Призрачный радужный огонек на мгновение закачался в воздухе.

— Гомес! — вдруг сказал Матье. — Вы сильный; вы знаете, за что сражаетесь.

— Вы хотите сказать, что вы этого не знаете?

— Да. Хотя думаю, что знаю. Но я думаю не о себе. Есть люди, у которых ничего, кроме собственной жизни нет, Гомес. И никто ничего для них не делает. Никто. Никакое правительство, никакой режим. Если фашизм заменит во Франции республику, они этого даже не заметят. Возьмите пастуха из Севенн — вы думаете, он знает, за что сражается?

— У нас именно пастухи самые ярые, — сказал Гомес.

— За что они сражаются?

— Кто за что. Я знал одного — так он сражался, чтобы научиться читать.

— Во Франции все умеют читать, — сказал Матье. — Если я встречу в своем полку пастуха из Севенн и если увижу, что он умирает рядом со мной, чтобы сохранить для меня республику и гражданские свободы, клянусь, я не буду этим гордиться. Гомес! Разве вам не бывает стыдно, что эти люди умирают за вас?

— Это меня не смущает, — ответил Гомес. — Я рискую жизнью не меньше их.

— Генералы умирают в своих постелях.

— Я не всегда был генералом.

— Все равно это не одно и то же.

— Я их не жалею, — сказал Гомес. — У меня нет к ним жалости. — Он протянул руку над скатертью и схватил Матье за локоть. — Матье, — добавил он тихо и медленно, — война — это прекрасно.

Его лицо пылало. Матье попытался высвободиться, но Гомес с силой сжал его локоть и продолжал:

— Я люблю войну.

Говорить больше было нечего. Матье смущенно засмеялся, и Гомес отпустил его руку.

— Вы произвели большое впечатление на нашу соседку, — заметил Матье.

Гомес сквозь красивые ресницы бросил взгляд налево.

— Да? — сказал он. — Что ж, будем ковать железо, пока горячо. Здесь танцуют?

— Ну да.

Гомес встал, застегивая пиджак. Он направился к актрисе, и Матье увидел, как он склонился над ней. Она от-бросила назад голову и, смеясь, посмотрела на него, затем они отошли чуть в сторону и начали танцевать. Филипп тоже танцевал; от его партнерши совсем не пахло негритянкой, она, должно быть, была с Мартиники. Филипп думал: «Мартиниканка», а на язык пришло слово «Малабарка»[51]. Он прошептал:

— Моя прекрасная малабарка. Она ответила:

— Вы прекрасно танцуете.

В ее голосе слышалась музыка флейты, это было по-своему приятно.

— А вы прекрасно говорите по-французски, — сказал он.

Она возмущенно посмотрела на него:

— Я родилась во Франции!

— Это ничего не значит, — сказал он. — Вы все равно хорошо говорите по-французски.

Он подумал: «Я пьян» и засмеялся. Она беззлобно сказала ему:

— Вы совсем пьяны.

— Ага, — согласился он.

Он больше не чувствовал усталости; он был готов танцевать до утра; но он решил переспать с негритянкой, это было важнее. То, что было особенно отрадно в опьянении, так это власть над предметами, которую оно давало. Не было необходимости трогать их: просто взгляд — и ты ими владеешь; он владел этим лбом, этими черными волосами; он ласкал свои глаза этим гладким лицом. Дальше все становилось туманным; был толстый господин — он пил шампанское, а потом люди, которые сгрудились все разом и которых он едва различал. Танец закончился; они направились к столику.

— Вы хорошо танцуете, — сказала она. — У такого красавчика, как вы, наверняка было много женщин.

— Я девственник, — ответил Филипп.

— Врунишка! Он поднял руку:

— Клянусь вам, я девственник. Клянусь жизнью матери.

— Да? — разочарованно протянула она. — Значит, женщины вас не интересуют?

— Не знаю, — ответил он. — Посмотрим.

Он посмотрел на нее, он владел ею глазами, потом скорчил рожу и сказал:

— Я рассчитываю на тебя.

Она выдохнула ему в лицо дым от сигареты:

— Что ж, увидишь, на что я способна.

Он взял ее за волосы и притянул к себе; вблизи она, все же слегка пахла салом. Он легко поцеловал ее в губы. Она сказала:

— Девственник. Кажется, у меня крупный выигрыш!

— Выигрыш? — удивился он. — Бывает только проигрыш.

Он ее совсем не желал. Но он был доволен, потому что она была красива и не смущала его. Ему стало легко-легко, и он подумал: «Я умею говорить с женщинами». Он отпустил ее, она выпрямилась; чемоданчик Филиппа упал на пол.

— Осторожно! — сказал он. — Ты что, пьяна? Она подняла чемоданчик:

— Что там?

— Тш! Не трогай: это дипломатический чемоданчик.

— Я хочу знать, что там, — ребячливо настаивала она. — Дорогой, скажи, что там?

Он хотел вырвать у нее чемоданчик, но она его уже открыла. Она увидела пижаму и зубную щетку.

— Книжка! — удивилась она, открывая томик Рембо. — Что это?

— Это, — сказал он, — написал один человек, который уехал.

— Куда?

— Какая тебе разница? Уехал, и все.

Он взял книгу у нее из рук и положил ее в чемоданчик.

— Это поэт, — насмешливо пояснил он. — Так тебе понятней?