Отсутствие Анны

Марина остановилась, глубоко вдохнула – вдруг очень сильно защемило сердце, и, опускаясь на ближайшую скамейку, она испугалась, что не сможет встать. Она сидела там, наверное, с полчаса, дрожа и обливаясь ледяным потом, и, может быть, просидела бы и дольше, если бы та самая мама с черной коляской – кто вообще придумал делать их черными – не подошла к ней.

– С вами все в порядке? Может быть, вызвать скорую?

– Нет-нет, спасибо вам… Со мной все хорошо.

Отводя в сторону взгляд, стараясь не смотреть ни в обеспокоенное лицо женщины, ни в белый, кружевной зев коляски, Марина встала на подламывающихся от слабости ногах и побрела в сторону дома.

Она чувствовала себя старой – а ведь еще несколько месяцев назад старость пугала ее, но казалась далекой, нереальной, зыбкой, как море из недавнего сна.

Уже зайдя в подъезд и поднимаясь по лестнице, Марина поняла, что на верхней площадке кто-то дожидается ее, но продолжила подниматься медленно. Больше она не неслась стремглав, надеясь и не веря. Теперь она знала: куда разумнее растягивать момент неизвестности, ведь нельзя знать, когда в следующий раз перепадет еще один такой.

На лестничной клетке стояла Маргарита Михайловна – Анина учительница. Короткие волосы какого-то облезло-заячьего, серо-коричневого цвета, блекло-голубые глаза за огромными стеклами круглых очков, меховая шапка, надвинутая на лоб, пальто в катышках ворса.

Еще на родительских собраниях Марина не раз размышляла над тем, стала ли Маргарита Михайловна учительницей из-за своего внешнего вида или, наоборот, это внешний вид налип, нарос на нее, как вторая кожа, уже после того, как она решила стать учительницей? Возможно, до этого решения Маргарита Михайловна, которую звали тогда просто Ритой или даже Марго, носила легкие платьица или рваные джинсы. Но вряд ли, конечно.

Марина знала, что у Маргариты Михайловны есть муж и двое детей. То, что она никогда не видела их ни в школе, ни за ее пределами, усиливало ощущение мистификации. Ухватив такую женщину взглядом в толпе, Марина никогда бы не подумала, что она может быть счастлива в браке. Впрочем, кто сказал, что наличие мужа и детей автоматически делает тебя счастливицей? Марина зябко передернула плечами, хотя после подъема по лестнице ей сделалось жарко.

На их лестничной клетке Анина учительница казалась чужеродным элементом, каким, должно быть, она казалась везде, кроме школы и ее окрестностей.

– Здравствуйте. – Маринин голос звучал устало, неприветливо, но вины за это она не почувствовала. В том, чтобы быть человеком, переживающим горе, есть свои преимущества. Например: быть вежливым больше необязательно.

– Здравствуйте, здравствуйте, Марина… – Маргарита Михайловна запнулась.

Марина молчала, не собираясь приходить к ней на помощь.

– Могу я зайти к вам? Я к вам прямо из дома. Принесла домашний пирог и… Мне нужно с вами поговорить.

Марина кивнула, полезла в карман за ключами.

– У меня не прибрано.

– Что вы, что вы, – торопливо бормотала Маргарита Михайловна, бочком подбираясь к двери, – ведь это я пришла без предупреждения. Я пыталась вам позвонить, но телефон не отвечал, а потом вот проходила мимо и решилась, подумала, почему бы и не рискнуть…

Голос Аниной учительницы бил по ушам – возможно, она всегда говорила так громко и это был плод профдеформации, а может быть, она просто нервничала. Так или иначе, Марина с тоской отметила, что голова уже раскалывается. Машинально она приняла у нее из рук пирог в фольге – еще немного теплый.

В квартире было холодно – уходя, она забыла закрыть окно на кухне, и свежий воздух поумерил головную боль. Стараясь не смотреть на гостью, Марина хлопнула по кнопке чайника, выставила на стол чашки и пачку не слишком свежего печенья, пока Маргарита Михайловна вешала свои пальто и шапку в коридоре. Нервно комкая ремешок сумочки, она зашла на кухню, озираясь, как будто ждала, что Марина выпрыгнет на нее с ножом из-за угла.

– Садитесь.

Она ожидала нотаций, слов поддержки, покаяния или предложения помощи, но, едва опустившись на стул и пристроив на коленях сумочку, Маргарита Михайловна вдруг расплакалась. Ее маленькое личико скривилось, став похожим на мышиную мордочку, а и без того большие под стеклами очков глаза стали огромными.

– О, пожалуйста, простите меня, – прошептала она, с мольбой глядя на Марину и прижимая к себе сумочку, – простите… Я сейчас успокоюсь. Я откладывала, ждала, чтобы поговорить спокойно, но все равно не удержалась. Марина… Мне так жаль, поверьте… Мне так жаль.

Марина молчала. Почему-то она вдруг почувствовала себя очень усталой, как будто до того не гуляла по парку, а целый день таскала в гору тяжелые мешки. Она не хотела утешать эту нелепую женщину. Как вообще она могла бы ее утешить? Сказать: «Ничего страшного, не переживайте». Или: «Я не теряю надежды». Или: «Я уже почти оправилась».

Она молча разлила чай по чашкам, откусила кусок пирога, бездумно прожевала. Крошки дождем просыпались на стол, и Марина смахнула их на пол.