Оттенки

— Кто ты такая? — спросил пастор.

Лиза назвала себя и своего сына.

— Ах, это ты и есть лийвамяэский Март? Ты вырыл яму, чтобы найти клад, а в нее прыгнула твоя дочь? — обратился пастор к Марту. — Сын мой, ты совершил великий грех перед господом: в погоне за маммоной ты вырыл могилу для своей живой дочери.

Барон, слышавший слова пастора, спросил его о чем-то по-немецки. Потом сказал Марту:

— Ты, негодяй, роешь яму, портишь моя земля, ты тоже получайт своя плата.

Ханс стоял, понурив голову, крепко стиснув зубы. Едва ли он понимал, что родители пытаются облегчить его участь.

Пастор стал причащать приговоренных. Сперва он укорял и бранил их, призывая к покорности и покаянию. Упомянул он и о милостивом господине бароне, который просил за них; потому-то смертную казнь им и заменили розгами. Все пали на колени, только лийвамяэский Ханс продолжал стоять, опустив голову. Его лицо и поза выражали упрямство и строптивость.

— Сын мой, почему ты не смиришься перед лицом господа, почему ожесточаешь сердце свое? — обратился наконец к нему пастор.

Ханс продолжал стоять, будто ничего и не слышал, будто не понимал, что и сам он, и все эти люди находятся здесь, посреди мызного поля, окруженные всадниками.

— Господь не позволяет глумиться над собой! — воскликнул наконец пастор. — Что человек посеял, то и пожнет; кто помышлял лишь о плоти, пожнет вечную гибель, кто помышляет о душе, тот пожнет вечную жизнь. Каждый, кто восстает против начальствующих — восстает против бога, а кто восстает против бога, тот погибнет.

— О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! — вздохнул кто-то в толпе.

Пастор стал подносить приговоренным святое причастие. Когда он подошел с освященным хлебом и чашей к лийвамяэскому Хансу, тот не принял святых даров.

— Сын мой, почему ты не хочешь просить господа, чтобы он укрепил тебя? — произнес пастор серьезно, почти с грустью. — Внемли, юноша, его голосу, может быть, он в последний раз в твоей жизни взывает к тебе.

— Дайте тем, кто ждет от этого благодати, — ответил Ханс. — Если господин пастор желает мне добра, пусть попросит тех, кто стоит там, чтобы они заменили мне розги расстрелом.

Последние слова Ханс произнес уже громко.

— Ханс, сыночек, не говори так! — закричала Лиза, стоявшая за цепью солдат, сквозь которую не смогла пройти. — Пусть лучше побьют тебя, потерпи, может, останешься жив!

Ханс не сдавался, стоял на своем.

— Милостивый господин барон не желайт, чтобы на его земле убивали людей, поэтому приговор нельзя меняйт, — крикнул немного погодя молодой барин.

Приговор стали приводить в исполнение. Начали с тех, чья вина была меньше, — более тяжким преступникам надлежало вместе с народом смотреть и слушать…

Уже смеркалось, когда очередь дошла до лийвамяэского Ханса — он должен был последним лечь на скамью. Только что на ней избивали старика — он получил двести ударов, и мало было надежды, что он выживет; родные унесли его почти безжизненное тело.

Пастор еще раз обратился к Хансу, уговаривая его смириться перед господом, но Ханс оставался верен своему решению; он только просил пастора посодействовать тому, чтобы избиение заменили расстрелом. Но то ли пастор недостаточно усердно просил об этом, то ли старый барон был неумолим — неизвестно; Ханса все-таки заставили лечь на окровавленную скамью.

Перед этим из толпы вызвали лийвамяэского старика и велели ему подойти к господину барону. Тот сказал ему:

— Ты будешь держать голову свой сын, тогда ты не будешь больше рыть яма.

— Господин барон… — пролепетал Март.

— Молчать, негодяй! — крикнул барон.

Март пошел куда было велено.

Ханс еще стоял возле скамьи, когда отец подошел к нему. Глядя на крепкое, сильное тело сына, Март испытал странное ощущение при мысли, что Ханса разденут и привяжут к скамье так, чтобы он не смог даже шевельнуться, когда чужие люди будут его бить. А сам он, отец этого сильного человека, должен держать голову сына, когда начнется избиение. И старик, думая об этом, почему-то вспомнил, как Ханс появился на свет! Он был у матери первым и причинил ей сильные муки: почти два дня промаялась Лиза в постели, стонала и выла от боли, пока наконец не раздался крик ребенка. Мать кричала и стонала, рожая сына, а сын кричал, радуясь тому, что родился. А сейчас он, может быть, опять будет кричать, как тогда, когда был еще младенцем, но уже голосом взрослого мужчины, исполненным безумного отчаяния, какое слышалось в крике матери в тот день, когда он родился. И никто не придет ему на помощь, никто не облегчит его муки; мать убивается там, за цепью солдат, а отца заставляют держать сыну голову. С удивительной ясностью промелькнуло все это в затуманенном мозгу Марта в ту минуту, когда он увидел своего сына, стоящего возле скамьи с опущенной головой, стиснутыми зубами и судорожно сжатыми кулаками.