Оттенки

Порою же под воздействием какой-либо ничтожной причины у меня неистово обостряются чувства, хочется излить без утайки, без обмана всю свою душу. Тесными строками исписываю я тогда страницу за страницей, и нет конца словесному потоку, пока в мозгу, в душе не наступает внезапный застой. Принимаюсь перечитывать строки, нет больше недавнего душевного подъема, все кажется ненужным, и в конце концов я уничтожаю написанное, словно это опасный документ, обвиняющий меня самого. Мысли мои застыли, рука лениво выводит скупые, ничего не выражающие слова, чтобы отослать их вместо прежнего письма. Тут же добавляю: подробней в следующий раз. Но даже этих сухих строк не отправил бы я, не вынуждай меня к тому некое чувство долга, трусливая совесть, хотя разум и говорит мне, что, поступая таким образом, я совершаю одно преступление за другим. Меня больше тянет поваляться в шезлонге или посидеть на высоком берегу подле рододендронов, хмелея от цветочного аромата и давая взору насладиться переливами красок, что, начинаясь с огненного багрянца, приобретают нежнейшие оттенки и растворяются в белизне. Именно там, где кончается бледно-розовый цвет, чтобы уступить место светлым бликам, мой взгляд задерживается особенно упорно. Как будто он хочет отыскать ту грань, на которой уже угасают розоватые мазки, но еще не утвердилась белизна. Ищу, ищу и мечтаю, объятый неизъяснимой, смутной печалью; из ничего возникает эта печаль, и никак нельзя избавиться от нее.

10 апреля

Было необычайно ясное и тихое утро, оно таило в себе нечто животворное, освежающее, и, вероятно, поэтому даже я, усевшись на балконе, чтобы почитать «L’intelligence des fleurs»[11] Метерлинка, неожиданно ощутил в теле прилив бодрости. Давно принялся я за эту книгу, но все еще она лежит на столике, возле моей постели, чтобы утром, когда я просыпаюсь, первым делом быть сразу же под рукой. Едва прочел две-три страницы, как слух привлекла знакомая певчая птица: пела горихвостка, только здесь она щедрее на песни, чем у нас, в северном краю. Птица-самец сидела на липе, прямо перед балконом и насвистывала мелодию за мелодией, обращаясь, по-видимому, к самочке, которая слушала пенье в укромном гнезде, свитом среди зелени качающихся ветвей. Это гнездо запомнилось мне еще с той поры, когда деревья едва-едва выпустили листву и не могли прикрыть свои тайны. Бывало, утомленный бессонницей, в полночь, когда за окнами задыхался порывистый ветер и маячные вспышки, проникая в комнату сквозь стеклянную дверь, неясными тенями рисовали ветвистую липу на белой стене комнаты, я пытался найти на дереве замеченную днем ветвь с гнездом горихвосток. Но прежде, чем мне удавалось добиться этого, глаза мои закрывались, и оттого поутру я и сам не знал наверняка: во сне или наяву происходили поиски птичьего гнезда на зыбком силуэте, который отбрасывала липа.

Под пенье птиц взор унесся вдоль кипарисовой аллеи на видневшиеся вдали горы, и мне как бы передалась прохлада их снегового сиянья. Сегодня горные пики белели, словно густые облака в зной, и от них веяло на меня тем необыкновенным покоем, что похож на тревожное спокойствие моря накануне свирепых бурь. Стоит же разгуляться погоде, завыть шторму — и море само превращается в горбатое заснеженное подобие горного хребта, а далекие вершины напоминают тогда море, синеющее за многошумными лесами.

Захватив с собою книгу, я спустился на берег, намереваясь посидеть где-нибудь в тени на скамейке.

Море походило на огромное зеркало. Плыл пароход, и казалось, что он скользит по гладкому льду, оставляя за собой белесоватую полоску, слегка затемненную по краям. Вдоль сверкающей водной глади чуть намечались легкие тени, пролегшие рядом с небольшими парусниками, на которых рыбаки уходили ночью далеко в море и порой скрывались за горизонтом. Нынче утром они поджидали ветра, чтобы на его плечах вернуться к берегу. Но ветер запропастился по ту сторону морской шири, уснул, может быть, где-нибудь в сказочной пещере среди белеющих вдалеке горных цепей.

Бульвар кишел народом. Тут сидели, расхаживали, любезничали и парами, и целыми косяками, слышался веселый говор и звонкий смех. Живой блеск играл в глазах даже у тех людей, чьи лица носили следы долгого изнуряющего недуга.

— Что это вы такой тихий? — остановившись передо мною, спросил Ланин, мужчина лет сорока.

— Устал.

— А я-то думал позвать вас прогуляться к нам!

— Отложим на другой раз. Сердце что-то расходилось.