Оттепель. Инеем души твоей коснусь

— Никакого настоящего режиссера из тебя, Федор, не выйдет, если ты своих ведущих артисток сам на зуб не попробуешь! — сказал большеголовый, с выпирающим кадыком, Пырьев. — Я, например, ни одну не стал бы снимать, если не пожил бы с ней хоть день в законном браке!

— Пожить — это я понимаю, а брак ни к чему! — ответил веселый Кривицкий.

— Развратники все вы, шпана! — брезгливо осадил его Пырьев. — Ты женщину только в браке раскусишь по-настоящему! Когда она перед тобой в бигудях на кухне, немытая, неодетая, чай будет пить вприкуску! А так это все чепуха и обман! Вот «Анну Каренину» ты ведь читал? Зархи вот Самойлову снял! Как тебе?

— Ну, я бы, наверное, не так повернул…

— И я бы не так повернул! — брызгая слюной, ответил Пырьев. — Танюша там как манекен на витрине! Вон надо мной весь «Мосфильм» смеется: у Пырьева в главных ролях только жены снимаются! А почему? Потому что я свою жену с изнанки знаю, она у меня ни одного неверного шага не сделает!

Кривицкий был в общем и целом за то, чтобы женщину, которая снимается в главной роли, режиссер знал как облупленную. Два года назад, до Наденьки, он, может быть, и не стал возражать против того, что для достижения совсем уже блистательных результатов с ведущей актрисой желательно оказаться в близких, можно сказать, почти кровно близких отношениях. Но теперь, когда он был так прочно и незыблемо женат на Наденьке, не имеющей прямого отношения к миру искусства, теперь одна мысль, что он, муж своей жены и отец своей дочери, вдруг, потеряв рассудок и чувство собственного достоинства, начнет лезть под юбки молоденьким артисткам, желая помочь им вжиться в образ, теперь одна эта мысль бросала Федора Андреича в холодную дрожь и казалась ему еще более кощунственной, чем, скажем, взять и незаметно подлить в томатный сок с мякотью полстаканчика «Столичной».

Чувствуя себя особенно безгрешным и любящим только свою жену человеком, Кривицкий решил непременно разыскать убежавшую от веселого застолья Марьяну Пичугину и постараться понять, что там сейчас у нее на душе. Он постучал стаканом с недопитым соком в дверь Марьяны, но никто не отозвался.

— Странно! — с обидой подумал Кривицкий. — Помочь им хочу, дуракам, а им только пить да гулять! Ну, где вот она шляется, когда завтра с утра такой ответственный кусок будем снимать? И как она будет выглядеть после бессонной ночи?

Он вспомнил, что Хрусталевых — и бывшего мужа, и бывшей жены — тоже уже нет за столом, хотя он успел заметить, что Витька напился. Вернее сказать, не напился, потому что он никогда не напивался до бесчувствия, но быстро опрокинул в себя положенное количество спиртного и, заблестев глазами, покинул всю группу, празднующую его же собственное, хрусталевское, освобождение. Хоть и острым был наметанный глаз режиссера Кривицкого, но то ли очень уж сладко пел соловей в густых деревенских зарослях, то ли слишком непроницаема была темнота деревенской ночи, едва освещенная одним-единственным фонарем, но только он пропустил и то, как Марьяна, неохотно откусив что-то, быстро ушла обратно в общежитие, а заблестевший глазами Хрусталев исчез не один, а захватил с собой свою бывшую жену и уволок ее куда-то в сгустившуюся темноту.

«Охохоюшки-охохой! — добродушно подумал Федор Андреич, чувствуя, что самому ему больше всего хочется лечь под лоскутное одеяло и забыться сном. — Охохоюшки-охохой! Да пусть они сами разбираются! Я что тут, собака цепная?»

Он встал, с хрустом потянулся и пошел в свою комнату по узкому коридору общежития. Заметил какую-то хрупкую тень, которая постояла у двери Хрусталева, осторожно дергая за ручку, но, заслышав грузные шаги режиссера, скользнула куда-то и сразу исчезла.

«А ну как Марьяна стояла, подслушивала? — с отеческой тревогой подумал Кривицкий. — С ума они тут у меня посходили!»

Интуиция не подвела его: это была Марьяна. Веселое застолье, огласившее своими шутками, смехом и разговорами всю округу, становилось все громче и громче. То, что она, не взяв в рот ничего, кроме ломтика «Бородинского», тихонько ушла обратно в общежитие, никого не удивило, поскольку никому, кроме, может быть, брата, занятого, как всегда, спорами с Мячиным, не было дела до нее. Нет, Мячину было. Но что ей до Мячина! Она постояла у окна в своей комнате, посмотрела, как в темных облаках мелькают звезды, втянула в себя слабый душистый ветер с реки и наконец решилась.

— Пусть он сам скажет мне, что между нами все кончено! Просто скажет, и все. И больше я не подойду к нему и ничем его не потревожу. Но я ведь имею право знать! Разве нет?