Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

У каждой хозяйки свои привычки. Максимовна требовала, чтобы по вечерам дом не оставляли пустым. Как ни уговаривали ее, пришлось согласиться, чтобы во время всенощной дома по очереди оставались или она, или одна из девушек. Скучать в одиночестве не приходилось. За полчаса до начала службы на весь двор раздавался боевой клич Бориса, и он с сестренкой мчались через двор «в другой наш дом», как они привыкли его считать. Особенно эффектна была Валя с лепешкой в одной руке и эмалированной посудиной, без которой не обходятся дети, в другой. Сзади шла мать или отец с куклой и еще с чем-нибудь необходимым. Комната наполнялась детским шумом, звоном детских голосов. При них уже не задумаешься, не займешься чем-то своим.

Кроме Емельяновых, детей и родителей, частенько приходил новый старособорный диакон, Николай Александрович Агафодоров. Он был молодой, моложе Михаила Васильевича, но жизнь его сильно помотала. Он и в уголовном розыске служил, и, уже будучи диаконом, сам побывал в тюрьме, конечно, не по уголовному делу. Сейчас это был просто комок нервов. Его нервность сказывалась во всем, даже в том, как он, разговаривая, ходил по комнате и потирал руки. Он часто рассказывал что-нибудь, какое-нибудь свое очередное или давнишнее приключение; рассказывал очень живо, сильно сгущая краски. Эти преувеличения вместе со страдальческим выражением лица, не очень-то соответствующим содержанию рассказа, так действовали на слушателей, что невозможно было удержаться от хохота.

– Вот потешный! – говорила еще не старая хозяйка Михайловна, после его ухода утирая глаза, на которых от смеха выступили слезы. Но такое определение было неправильно. Скорее можно было предполагать, что, когда он заставлял смеяться других, несколько смягчалось и его собственное нервное напряжение. А может быть, он нарочно применял здесь свои способности, понимая, насколько нужна тут сейчас такая разрядка.

Агафодоров тоже брал почитать книги, но угодить на него было труднее – ему требовались такие, которые бы совершенно не волновали.

– Больше всех люблю Жюля Верна, – заявлял он. – За то, что он шестую заповедь соблюдает. Никогда никого из героев не убьет, разве только самых отчаянных злодеев. Да и то остается надежда, что как-нибудь вывернутся.

Николай Александрович мог говорить и по-другому, о серьезных вещах и с глубоким чувством. Не возможность ли таких разговоров привлекала его к Константину Сергеевичу? Безусловно, его притягивала не одна возрастная близость. Ведь Михаил Васильевич по возрасту был ему ближе, а с ним они не сошлись.

Но все это только внешность, наружная оболочка жизни, кратковременный отдых. В какой-то мере отдыхом были даже неприятности, не позволявшие мысли сосредоточиваться всегда только на одном. Без этого трудно было бы вынести напряжение всего происходящего, того, что, собственно, и составляло жизнь.

После ареста отца Николая Авдакова пошли разговоры, что к Новому собору подбираются, служить там не дадут. В Старом соборе по-прежнему было три священника, но никто из них даже временно не решался перейти на обслуживание Нового. В селах духовенства оставалось мало, и из них тоже не нашлось ни одного, кто согласился бы занять ответственный и опасный пост.

В то время еще не было примеров, чтобы архиерей совершал литургию один, как простой священник; епископ Павел считал это так же невозможным, как если бы священник служил за диакона. Потому, оставшись вдвоем с диаконом, он только служил часы и обедницу. Во время первого же такого богослужения он вышел говорить проповедь.

Начало проповеди разочаровало слушателей. Они ожидали чего-то яркого, соответствующего моменту, а услышали катехизическое поучение об особенностях архиерейской службы. Тихим, ровным голосом епископ Павел объяснял символическое значение архиерейских одежд, разъяснял, почему епископ во время часов находится посреди церкви. Начинается литургия оглашенных, а он сидит на кафедре, окруженный священниками, изображая Христа, которого окружают апостолы…

– Но вот приходит время, берутся от него священники, и остался архиерей один…

И он замолчал, опираясь на посох, скорбный, одинокий…

Неизвестно, запомнил ли кто продолжение проповеди, да многие ли и слышали ее, но этот момент запомнился надолго. В памяти владыка остался именно таким, когда сорвался его дрогнувший голос. Печальные голубые глаза, поникшая голова, руки, в скорбном бессилии брошенные на архиерейский посох…

Потом владыка объявил, что после вечерни будет отслужен акафист «Всемогущему Богу в нашествии и печали». С того времени в Наташином представлении этот акафист навсегда оказался тесно связанным с общей печалью тех незабываемых дней.

На следующий день в сторожку явились представители церковного совета. В присутствии епископа, разумеется, с его предварительного одобрения, а вернее, по его совету, они предложили Константину Сергеевичу занять место отца.