Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить?

– Вы считаете, что ваш друг – единственное ужасное, что когда-либо случалось в больнице? Я и в хороших больницах работала, так вот эта, о какой мы сейчас говорим, – не больница, а бардак. Там гадости творятся каждый день, и достоинство – вообще не вариант. Это река человеческого разложения и ошибок, совершенных в спешке. Люди каждый день умирают по причинам, каких никто никогда не сможет оправдать. Избыток такого-то лекарства, недостаток такого-то. Люди поступают с простудой, а выписываются покойниками. И превыше прочего у нас – кодекс молчания, подстегиваемый страхом.

– О господи.

– Само собой, мы приносим больше пользы, чем вреда, но…

– Знаете, когда вашего друга доставляют в больницу с его заднего двора нашпигованным пулями, рассчитываешь на то, что он попадает в какое-то более достойное место. Есть такие места, где мы ожидаем чести и чистоты, и кодекса поведения. Но что ни день очередное подобное место вычеркивается из списка. Теперь это чертовски короткий список, вам это известно?

– Мне это еще как известно.

– У меня тут астронавт, который делал все, что ему велели, и это его ни к чему не привело. Он лишь один пример. Он достиг вершины в своем деле, и ему двинули под дых. А на другой чаше весов Дон, который хотел, чтобы его оставили в покое, у него сумбур в голове, а цена сумбурности в этом мире – семнадцать пуль на твоем же заднем дворе.

Строение 53

– Конгрессмен, вы там что-нибудь такое делали, что вас самого удивило?

– Конечно. Постой. Который час?

– Простите, что разбудил вас. Осталось не так много времени, и мне скоро уже пора на пляж – посмотреть, пришла ли туда опять эта девушка.

– Что-что? Какая девушка?

– Эта женщина, которая мне очень нравится, сэр. Она гуляла по пляжу с собакой, и вчера мы с нею поговорили, и я знаю, что она неспроста тут же, где и я. Но я не про это хотел с вами поговорить. Я просто какое-то время провел с этой дамой, с этой другой дамой из больницы, которую я облил бензином, и в некоторый момент я понял, что ни к чему с нею не прихожу.

– Постой. Ты облил бензином…

– Да не даму. Больницу. Мелочь это. Символическая. И она не знала, почему я поступил так, как поступил, потому что она всегда была приспешником системы, а не ее жертвой. Хочется верить, что вы понимаете, о чем я.

– Ну, сынок, я понимаю то, что у тебя уникальный угол зрения на это. Говоришь, ты еще одного человека взял? И она женщина?

– Она работает в больнице, куда доставили моего другана. Его тело сожгли, чтобы замести следы. В него стреляли семнадцать раз, а сказали, что всего три, поэтому через несколько недель я разлил немного бензина вокруг административного корпуса и поджег его.

– Кто-нибудь пострадал?

– Нет, сэр.

– Ты намерен причинить кому-то вред, сынок?

– Нет, сэр. Но у меня не было выбора. Или мне казалось, что у меня он есть. Я не собирался подавать на них в суд или делать что-нибудь еще такое же бесполезное. Мне хотелось кое-что заявить – и сделать это быстро. Мне нужно было ткнуть собаку носом в ее говно, чтоб они сами поняли, что к чему.

– И ты говоришь, что тебя не поймали?

– Не поймали. Кое-кто считал, что это я, там повсюду такой пиздец был из-за Дона, что легавые не хотели осложнять положение, поэтому разбираться особо не стали.

– А это что-то для тебя решило, когда ты спичкой чиркнул?

– В тот миг ощущалось довольно неплохо. А когда я увидел сообщения в газетах и прочел, что люди из администрации все потрясены и перепуганы, тоже было хорошо. Лучше всего, что сгорела кое-какая их документация, это ощущалось справедливым.

– Нехорошо, что ты так с этим разобрался.

– Они застрелили моего друга.

– Не люди из больницы же его застрелили, сынок.

– Ну, они помогли его убить.

– У меня такое ощущение, что он бы все равно не выжил – при семнадцати пулях-то.

– У вас должны быть такие случаи, сэр, когда какой-нибудь человек ведет себя, ну, как говнюк. Женщина из больницы почему-то разозлила меня больше, чем легавые, которые его застрелили. То есть, почему оно так? Два года уже прошло, а я до сих пор не понимаю.

– Убийство в каком-то смысле воспринимается естественнее. Убийство – это какая-то связь. Связь витиеватая, но все же есть. Знаешь, бывает как, когда ты в детстве борешься с каким-нибудь другом, всегда наступает такой миг, когда думаешь, будто мог бы сломать ему руку или прокусить нос?

– Да, да! Я такое знаю.

– Но то, что произошло в больнице, – это нечто иное. Это не человеческое. Это не первородное. Поэтому мы такого не понимаем. Это более недавняя мутация. То, что есть у нас всех, любовь, ненависть и страсть, и необходимость жрать, орать и трахаться, – все это есть у каждого человека. Но тут возникла эта новая мутация, эта способность стоять между человеком и какой-то мелкой толикой справедливости – и винить во всем какое-нибудь правило. Говорить, что бланк неправильно заполнен.

– Ага, ага, что это такое? Это же гибель всем нам.