Ответ

— Он-то свинья, — махнул рукой Сабо. — Но хоть не слишком это скрывает.

— А господин Богнар? — спросил Балинт после паузы: опыт последней недели значительно поколебал его благодарное чувство к этому владельцу мастерской.

Сабо лишь мягко улыбнулся.

— Тоже свинья.

— Точно?

— Он же капиталист, — коротко, сквозь зубы, бросил Сабо.

Балинт соображал. Тоже, должно быть, из социал-демократов, как и мой крестный, подумал он; но спросить не решился.

— Капиталисты все свиньи, — сказал Сабо, — даже если какой-нибудь и не свинья по натуре, но по положению своему он ничем иным быть не может.

— Как это? — спросил подросток.

— Он должен стать свиньей, — объяснил Сабо, — иначе его сомнут. А раз должен стать, значит, и станет. Человек быстро привыкает вести себя по-свински.

Балинт засмеялся.

— Богнар был прежде автомехаником, а потом уж завел собственное дело, — продолжал Сабо. — Такие, конечно, скрывают, что освинячились. Я зову этих стыдливыми свиньями, но довериться им тоже нельзя никак.

Балинт вызывал в памяти собственный опыт — по задумчивому лбу забегали, перекатываясь, пухлые щенячьи складки; он перебирал в уме пережитое, выуживал накопленный опыт. Однако ни к чему не пришел.

— И еще есть такие, — проговорил Сабо.

— Кто же? — задумчиво спросил Балинт.

— Найдутся.

— Здесь, в цеху?

— Ясно! — кивнул Сабо.

Балинт уже чувствовал себя повитухой — он опять протянул руку помощи.

— Господин Тучек? — спросил он наобум.

— Этот тоже стыдливая свинья, — сказал Сабо.

— Да он-то не капиталист! — воскликнул подросток.

Молодой рабочий горячо закивал.

— Оттого он еще больше свинья… Погонялы бывают двух сортов: один на собственных ногах стоит, а другой у капиталиста сиську сосет, жиру набирается, понял?

— Это господин Тучек, да? — спросил Балинт, обе встречи которого с пожилым мастером не оставили по себе добрых воспоминаний. — Господин Тучек принял меня сюда, но я сразу увидел, что это человек ненадежный, потому что он соврал моему крестному.

— Беда не в том!

— Как?

— Не в том беда, что соврал.

— Как так! — возмущенно вскрикнул Балинт. — Как не беда!

Тыльной стороной ладони Сабо пригладил маленькие светлые усики.

— Это не беда! — повторил он упрямо. — А то беда, что он труд не уважает. Скажем, оставил кто-то ведущую ось отшлифовать. Через два часа приходит, а Тучек ему чужую ось отдает… Бери, мол, та самая… а все для того только, чтобы поскорей денежки в кассу несли. Зато возьмутся потом монтировать и — пошла кутерьма.

— Вот и выходит, что враль он! — воскликнул Балинт.

Однако долгий разговор явно утомил Сабо, он не ответил.

— Кому деньги своего же труда дороже, тот дрянь человек, — нервно сказал он, — свинья, да и только… Вот и из этого свинья вырастет! — поглядел он вслед Пуфи, который, громко напевая, пробежал мимо. — Что это он распевает?

— «Кто еврейку полюбил, прямо в пекло угодил», — повторил за Пуфи Балинт. — Это левентовцы поют.

За четверть часа превратив полцеха в свиней — как когда-то Цирцея, — Сабо опять замкнулся в светлом улыбчивом молчании. Балинт с удовольствием работал под его началом и искренне жалел, когда молодого рабочего перевели на другой станок. За четыре месяца, проведенные возле шлифовального станка, у него хватало времени на раздумья о том, что говорил ему Сабо в ту первую неделю и позже, во время коротких встреч на бегу, сопровождаемых стремительной жестикуляцией его нервных рук. Личный опыт Балинта не мог повсюду следовать за знанием рабочего, который был на добрый десяток лет его старше; между тем Балинт — как бы ни уважал человека — ничего не принимал на веру. Больше всего его поразило, что Сабо уважал немногих и о большинстве их общих знакомых был самого скверного мнения; беспокоило его и то, что Сабо всех «капиталистов» одним чохом величал «свиньями», даже тех, кто сами по себе могли быть порядочными людьми, не родись они или не стань потом капиталистами. Если так, значит, каждый становится бесчестным, недоумевал подросток, в ту самую минуту, как добирается до денег? Но тогда, значит, каждый человек в основе своей бесчестен? И мой крестный? И даже я сам? Это не укладывалось у него в голове; сердце изо всех сил ощетинивалось против невозможной, ужасной мысли, что человечество столь испорчено и столь склонно к пороку.