Отвоёванная весна

Еще недавно фашисты надеялись стать хозяевами нашей земли. Им казалось это простым и легким: ураганом пронеслась их армия, оглушила народ грохотом орудий, скрежетом танков, расстрелами, виселицами, пожарищами. А дальше достаточно старосты в селе, горсти подлецов с черным сердцем в груди, с белой повязкой на рукаве - и народ, наш советский народ, встанет на колени, будет безгласным рабом, начнет лизать сапог фашистскому ефрейтору.

Не вышло!

Меньше месяца назад здесь свирепствовали каратели, а уже одно за другим поднимаются залитые кровью, опаленные пожаром, казалось бы, покоренные врагом села Брянских лесов. Вчера - Смилиж, сегодня - Красная Слобода, завтра - Челюскин, Герасимовна, Чухрай, Чернь.

Словно широко распахнулись двери после первых удачных боевых операций - и народ хлынул в Красную Слободу, которая с этих пор стала нашей штаб-квартирой. И тут сразу же возникли непредвиденные, на первый взгляд, непреодолимые трудности.

Прежде всего, к нам шло много невооруженных, необученных, необстрелянных людей - они, конечно, не могли сразу же, без подготовки, идти в бой. С другой стороны у нас не было запасов продуктов, чтобы накормить их, не было оружия, не было даже взрывчатки, чтобы развернуть диверсии на дорогах. Достаточно сказать - в те дни мы обладали всего лишь пятью запалами для мин.

Это связывало нас, отрывало от боевых дел, ставило в тупик. И сегодня, вспоминая прошлое, хочется рассказать о простых, незаметных людях, которые помогли нам преодолеть эти трудности, найти единственно правильный выход. Ими руководила только бескорыстная любовь к родной земле, и многие из них до сих пор не знают, какую неоценимую помощь они оказали нам. Без нее, быть может, мы зачахли, захирели бы в лесу.

На окраине Слободы Никита показал мне приметный дом на высоком пригорке: его сруб почернел от старости и будто врос в землю. Здесь жил тесть Никиты, и наш проводник уговорил заглянуть к нему.

В кухне застаем сержанта Ларионова. Он только что бренчал на балалайке, но, завидев нас, отложил ее в сторону таким жестом, словно она случайно оказалась здесь и мешает ему, вытянулся и рапортует:

- Занимаюсь выпечкой хлеба, товарищ комиссар.

Действительно, у необъятной русской печи хлопочет низенькая сгорбленная старушка, и вокруг нее на лавках бесчисленные квашни с опарой. Чуть в стороне хозяин плетет лапти. За столом дочь переписывает сводки Совинформбюро.

Не помню, с чего начался разговор, но хозяин заговорил о том, что тогда больше всего волновало меня.

- Сам всю японскую войну прошел, под Мукденом воевал, знаю, как порох пахнет, а тут прямо голова пухнет. Не сразу в толк возьмешь, что с пополнением делать.

Этот щупленький низенький старичок говорит таким тоном, будто в первую очередь именно ему надлежит решить вопрос об организации отряда, словно это его личное, кровное дело.

- Много народу просится воевать. Очень много. Дай срок, еще больше будет. А народ разный. К примеру, Иванченков из Смилижа или наш Кочетков. Этих сразу же в бой веди - не промахнешься. А есть такие, что вороны за свою жизнь не подшибли. Как с ними распорядиться? Прогнать - язык не повернется. Нянчиться? Времени нет: Москва не ждет.

Старик говорит долго, подчас путано, но в конце концов я понимаю: он предлагает разбить наше пополнение на две группы. В первую войдут те, которых можно «сразу же в бой вести», во вторую относит всех прочих, кто «еще вороны не подшиб».

- Дать вот этим необученным толкового командира и поставить их в заграждение, - говорит старик. - Чтобы по всему лесу стояли, вроде невода. Сунется в лес фашист и запутается в нем, как свинья в прясле. А партизаны ей рыло-то и отрубят... Ведь если по-умному головой раскинуть, - чуть помолчав, продолжает он, - так тут каждое село можно крепостью сделать, чтобы никто не шатался по лесу без пропуска. Опять же и командиру от лишних забот освобождение: народ сам себя прокормит, сам оружие себе найдет...

Так родилась на окраине Красной Слободы, в этом старом доме, идея создания в селах патриотических вооруженных групп.

Мы уже собрались было уходить, но старик задерживает нас, ведет во двор, с трудом вытаскивает из тайничка ящик и передает нам. В ящике - тол!

- Это мама вчера нашла, - улыбаясь, рассказывает дочь. - Приходит из леса, становится к корыту стирать и ворчит: «Разве это мыло? Ни чуточку не мылится - ни в холодной воде, ни в крутом кипятке. Как же с таким мылом не завшиветь гитлерякам?» И показывает нам брусок тола. «Эх, старая, так ведь это же сокровище!» - радуется отец. А мама даже рассердилась: «Твоему сокровищу красная цена - две копейки с дыркой, да и то в базарный день. Целый ящик этой пакости в березовой роще лежит. Кому такое непотребство надобно?..» Пригодится, товарищ комиссар!

Еще бы не пригодится!

Горячо поблагодарив хозяев, отправляемся к дому, где нас ждет Бородавко.

У дома толчея, словно у призывного пункта: здесь слобожане, колхозники соседних сел и пришедшие издалека. Бородавко сидит один в комнате, мрачно подперев голову.