Отвоёванная весна

Я плохо слушаю Реву. В голове одна мысль: где фронт? Сумеем ли пробиться? Хватит ли сил?..

Расстилаю перед собой карту.

- Фронт у Брянских лесов, - словно подслушав мои мысли, твердо заявляет Пашкович. - Таковы показания колхозников. К тому же это очень логично - большой лесной массив...

- Це точно, - подтверждает Рева. - Коваленко тоже говорил, что армия отошла к Брянским лесам.

- Идти же на восток бессмысленно, - продолжает Пашкович. - Мы с Чаповым уже пробовали. Такая концентрация сил - яблоку негде упасть.

Значит, остается одно: попытаться пробиться к Брянскому лесу.

Намечаю маршрут. Красная стрелка, прорезав Нежинские леса, огибает Бахмач и Конотоп с запада и упирается в южные массивы Брянского леса.

Рева внимательно следит за карандашом и мечтательно говорит:

- Добрый лес.

Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес...

Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.

- Будь он проклят, - ворчит он. - Каждый день новую дырку прокалывают, а он все болтается.

- Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, - вспоминаю я.

- А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.

- Мне кажется, - задумчиво говорит Чапов, - одна из них вчера накормила нас.

- Может, подывимся на цей куст, комиссар? - подумав, предлагает Рева.

Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.

- Яка несвидома скотина, - укоризненно качает головой Рева.

Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.

- Дивись, Александр, - тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.

- Дивись... Дивись... - повторяет он.

Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.

- Яки наши радянски жинки... Яки жинки! - взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами...

Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.

Наш фронт - здесь

Идем одни. День, второй, неделю, полмесяца... В ночь на 17 октября достигли Середино-Будского района Сумской области.

Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами - они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердец хранили нерушимую веру в победу.

В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла тишина: ни гула машин, ни выстрелов. В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля - и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.

Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса.

Неужели сбились с пути?

Впереди село. Сразу же за ним, словно синяя туча, - густой темный лес.

В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут. Тихо. Значит, немцев нет.

Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.

Идем по селу. В грязи на улице разбросан домашний скарб: серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка.

Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем: перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль - поломанный детский трехколесный велосипед. За огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы.

Первым приходит в себя Рева. Резко говорит:

- Вот где наш фронт... Здесь сволочей бить...

Послышался глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.

Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем.

- Добрый день, хлопцы.

Голос его звучит равнодушно. Что делает этот человек в безлюдной, выжженной деревне?

- Где фронт, отец? - спрашивает Пашкович.

- Фронт? - медленно, словно во сне, отвечает он. - Далеко. Наши Орел сдали...

Не может быть!.. Никак не могу я в это поверить. А собеседник уже забыл про мой вопрос. Смотрит на пожарище и через силу говорит:

- Пришли вчера... С черепами, с костями на рукавах... грабили, запалили, людей пожгли, ироды...