Отвоёванная весна

- Как пропали? Не говорите такое слово, товарищ капитан! - горячо оправдывается Абдурахманов. - Ведь мы...

- Не тарахти, - перебивает Рева. - Откуда я знал, где вы? Нет ни вас, ни комиссара. Всей моей территории в Березани осталось четыре двора... Вдруг затихли фашисты. Перед атакой, видно. Дай, думаю, напоследок взгляну на машины, сердце успокою. Гляжу - в порядке машины. «На ходу?» - спрашивает Красицкий. «На ходу, - отвечаю, - да что толку...» А он: «Разрешите, товарищ капитан, на броневой на прорыв пойти. Я танкист». Це идея, думаю. А потом прикинул: нет, стой, так не пойдет. Ты прорвешься или нет - это еще бабушка надвое сказала, а я со взводом здесь останусь? «Давай, - говорю, - землячок, лучше вместе, колонной. Оно вернее...» Ну, сели. Хлопцы «Интернационал» затянули. И все.

- Как же вас фашисты выпустили?

- А ты попробуй не выпусти... Первое - «Интернационал»: они его боятся пуще всего на свете. Второе - зенитный пулемет: сам знаешь - штука, браток, серьезная. От всего этого у них последние гитлеровские артикулы из головы выскочили...

Посмеялись, поговорили маленько и заснули мои товарищи. Я начал было разрабатывать наш ночной маршрут, как вдруг слышу - дозорные подают сигналы. Выглядываю из проса: прямо к нам идут фашистские машины с пехотой.

- Тревога! К бою!

Скупо хлопают наши одиночные выстрелы. В ответ несется пулеметный огонь. Мы рассыпаемся. Машины за нами...

Большой зеленоватый грузовик идет прямо на меня. Вокруг свистят пули. С трудом заставляю себя только раз спустить курок: патроны в пистолете на исходе.

На мгновение оборачиваюсь. Мотор грузовика парит: очевидно, я пробил радиатор. Круто сворачиваю вправо - вдали виднеется глубокая канава.

Воет мина. Резкий удар в ногу - словно острый камень с лета вонзается в тело. Падаю в канаву. Машина все ближе. Осталось два патрона. Последние два. Обороняться нечем. Уйти невозможно.

Нет, плена не будет!..

И вот - бывают же на свете такие неожиданности! - по какой-то странной, по сей день непонятной мне ассоциации, перед глазами вырастает образ Куйбышева и еще с юности запавший в памяти прочитанный эпизод из его жизни.

...Питер. В дом стучатся жандармы. Куйбышев в саду. Он не мечется - он твердо оценивает обстановку: «Прыгать через забор?.. Но не рано ли использовать этот последний, такой рискованный шанс - сад может быть окружен жандармами?» Куйбышев остается в саду. Жандармы, обыскав дом, уходят...

Решаю: спускать курок рано - успею...

Машина совсем рядом. Резко заскрежетав коробкой скоростей, она круто разворачивается и уходит к дороге: то ли сочли меня убитым, то ли просто не заметили.

Тишина. Лишь издали еле доносится шум ушедших машин, но и он постепенно замирает.

Опускаю пистолет. Перевязываю рану разорванной нательной рубахой. Ногу жжет. Перед глазами красные круги...

Прихожу в себя, когда солнце уже начинает клониться к закату. Кругом тишина и безлюдье. С трудом бреду к холмику с высокой скирдой.

Натыкаюсь на трупы наших бойцов. Вот Иванов, Фирсов, сержант Пахомов. Рядом глубокие следы автомобильных шин на влажной земле.

Где же остальные? Спаслись?

Взбираюсь на холмик, чтобы оглядеться. Неожиданно из скирды вылезает девушка, за ней вторая, потом пожилая женщина и, наконец, старик. В его давно не бритой бороде застряли сухие стебельки, на носу старомодное пенсне со шнурком, перекинутым за ухо.

Выясняется - это киевские учителя идут на восток, к фронту. Радушно приглашают к себе.

- Спасибо, товарищи. Слишком приметна ваша скирда. Немедленно же уходите отсюда.

- Не можем: старый учитель болен... Мы тут уже вторые сутки. Пока ничего, благополучно. Еще день - и тронемся дальше.

Кружится голова. Надо скорей найти пристанище, иначе свалишься здесь, на юру.

Метрах в двухстах лежит солома, очевидно, оставшаяся после комбайна. Кое-как подползаю к ней, пытаюсь осторожно приподнять верхний покров, чтобы подлезть под него, и невольно вскрикиваю - меня крепко схватывают за руку: из-под соломы появляется долговязая фигура Абдурахманова.

Солома снова шевелится. На этот раз поднимается сержант Ларионов.

И вот они уже стоят рядом со мной, два друга-приятеля. Почему-то сейчас только впервые бросается в глаза: высокий, худой, сутулый, в непомерно короткой, не по росту, шинели Абдурахманов напоминает Дон-Кихота - длинная тонкая шея торчит из воротника, такое же продолговатое лицо, как у Ламанчского рыцаря, и даже давно не бритая борода отросла характерным острым клинышком.

Мы залезаем под солому. Друзья укладываются рядом со мной. Они что-то говорят, спрашивают, но мысли мои путаются, и я словно проваливаюсь в пропасть...

Просыпаюсь от шума мотора. Сумрак. Надо мной колючая солома. Рядом лежат Ларионов и Абдурахманов.

Мне почудился этот шум?

Осторожно разгребаю солому. Вечереет. Метрах в ста стоит мотоцикл и открытая легковая машина, в машине - офицер. Чуть дальше - грузовики с фашистскими автоматчиками.

Офицер смотрит в бинокль. Ленивый, еле уловимый жест, и к скирде подбегает солдат. Скирда вспыхивает.

- Там люди! Девушки!.. Убью!..