Овод

And as he stood before the altar, holding aloft with blood-stained hands the torn and mangled body of his murdered love, the voices of the guests bidden to the Eucharistic feast rang out in another peal of song:	И когда он стал перед алтарем и воздел свои запятнанные кровью руки с поруганным, изувеченным телом возлюбленного сына своего, голоса гостей, созванных на пасхальный пир, снова слились в общем хоре.
"Oh salutaris Hostia, Quae coeli pandis ostium; Bella praemunt hostilia, Da robur, fer, auxilium!" Ah, and now they come to take the Body— Go then, dear heart, to thy bitter doom, and open the gates of heaven for these ravening wolves that will not be denied.	А сейчас тело унесут... Иди, любимый, исполни, что предначертано тебе, и распахни райские врата перед этими несчастными.
The gates that are opened for me are the gates of the nethermost hell.	Передо мной же распахнутся врата ада.
And as the deacon of honour placed the sacred vessel on the altar, Montanelli sank down where he had stood, and knelt upon the step; and from the white altar above him the blood flowed down and dripped upon his head.	Дьякон поставил священный сосуд на алтарь, а он преклонил колена, и с алтаря на его обнаженную голову капля за каплей побежала кровь.
And the voices of the singers rang on, pealing under the arches and echoing along the vaulted roof:	Голоса певчих звучали все громче и громче, будя эхо под высокими сводами собора.
"Uni trinoque Domino Sit sempiterna gloria: Qui vitam sine termino Nobis donet in patria." "Sine termino--sine termino!" Oh, happy Jesus, Who could sink beneath His cross!	"Sine termino... sine termino! "[103] О Иисус, счастлив был ты, когда мог пасть под тяжестью креста!
Oh, happy Jesus, Who could say:	Счастлив был ты, когда мог сказать:
"It is finished!"	"Свершилось!"
This doom is never ended; it is eternal as the stars in their courses.	Мой же путь бесконечен, как путь звезд в небесах.
This is the worm that dieth not and the fire that is not quenched.	И там, в геенне огненной, меня ждет червь, который никогда не умрет, и пламя, которое никогда не угаснет.
"Sine termino, sine termino!"	"Sine termino... sine termino!"
Wearily, patiently, he went through his part in the remaining ceremonies, fulfilling mechanically, from old habit, the rites that had no longer any meaning for him.	Устало, покорно проделал кардинал оставшуюся часть церемонии, машинально выполняя привычный ритуал.
Then, after the benediction, he knelt down again before the altar and covered his face; and the voice of the priest reading aloud the list of indulgences swelled and sank like a far-off murmur from a world to which he belonged no more.	Потом, после благословения, опять преклонил колена перед алтарем и закрыл руками лицо. Голос священника, читающего молитву об отпущении грехов, доносился до него, как дальний отзвук того мира, к которому он больше не принадлежал.
The voice broke off, and he stood up and stretched out his hand for silence.	Наступила тишина. Кардинал встал и протянул руку, призывая к молчанию.
Some of the congregation were moving towards the doors; and they turned back with a hurried rustle and murmur, as a whisper went through the Cathedral:	Те, кто уже пробирался к дверям, вернулись обратно. По собору пронесся шепот: