Пег задумалась. Живя здесь, она сделалась более свободной в выражении своих чувств – и словами, и всем своим телом. Община изготавливала собственные вина – на основе трав, по традиционным европейским рецептам, – и продавала их не только туристам, но и по почте. За некоторое время до того, как Пег свалилась с энтеритом, в коммуне была вечеринка по поводу особо удачной партии вина. Она танцевала несколько часов подряд и чувствовала себя превосходно, и ни один из мужчин коммуны не выказывал намерения залезть к ней в постель, а залез этот нелепый Хью, которого пока и мужчиной считать нельзя, и, наверное, именно поэтому Пег размышляла – а не повторить ли с ним этот опыт и не порадоваться ли вновь жизни? А то все последнее время она чувствовала себя банковским сейфом за пуленепробиваемой дверью.
В это время подошел Рик. Они показали ему извивающегося червя, и он с видом знатока взял его и пообещал сравнить с изображениями в библиотечных журналах.
Пег и ему сказала, что уезжает.
– Назад, работать в газете? – спросил он, не отводя взгляда от червя.
– Не знаю, может быть.
– Понятно. Навещай нас, хорошо?
Уложив червя в платок, Рик отправился к книгам, но перед тем, как скрыться в доме, крикнул:
– И постарайся узнать, кто отравил моего папу.
Это было как ушат холодной воды. Пег, словно замороженная, несколько мгновений стояла неподвижно, после чего произнесла:
– Я не говорила ему, что Децимус был отравлен.
– Я знаю.
– Хотя…
Она сглотнула.
– Хотя я более чем уверена, что это так.
– Я тоже, – кивнула Зена. – Мы все тут так думаем.
Все вдруг одновременно навалилось на Пег – и смерть Децимуса, и ее болезнь, и отсутствие солнечного света, и дожди, которые не питают растения, а убивают их. Она заплакала и спрятала лицо в ладони. При этом личность ее как бы раздвоилась, и одна из частей с изумлением смотрела на другую, говоря себе: неужели Пег Манкиевич плачет? Этого не может быть.
Но это как раз и был катарсис, во время которого пришло очищение.
– Не знаю, как все это вынести, – сказала Пег через несколько мгновений, чувствуя на своем плече руку Зены. Смахнув слезы с лица, она посмотрела на умирающий картофель. Этот сорт был отобран путем тщательной селекции; предполагалось, что он будет подкармливаться искусственными удобрениями, обрабатываться инсектицидами, а листья его будут покрыты пластиковой пленкой во избежание избыточного испарения воды. И черт с ним, со вкусом! Главное – вес и внешний вид! Мы полагались на ресурсы природы, но природа нас обманула. Или – мы обманули природу, расхитив ее ресурсы!
– Какое будущее нас ждет, Зена? Несколько тысяч счастливчиков заселят подземные пещеры с кондиционированным воздухом и станут питаться продуктами, полученными на гидропонных фермах? А остальные останутся на отравленной поверхности и будут жить, словно дикие бушмены, глядя, как на их глазах умирают их больные немощные дети?
Пег почувствовала, как вздрогнула Зена. Самая младшая из ее приемных дочерей страдала аллергией и почти все время хрипела, кашляла и задыхалась.
– Мы заставим их услышать нас! – заявила Пег. – Разве не в этом смысл книг, написанных Остином? Нельзя обвинять тех, кто не слышит предупреждений. Виновны те, кто слышит, но не обращает внимания. У меня мало способностей, но одна развита хорошо: я умею складывать слова. Остин исчез, Децимус мертв, но кто-то должен продолжать. Кто-то должен кричать на всех углах, что с нами произойдет. Если мы не возьмемся за ум.
И, уже уходя, сказала:
– Скажи деткам, что я их люблю.
И добавила чуть осипшим от волнения голосом, удивившись самой себе:
– И помни! Я люблю и тебя!
Из глубин земли
Собачьи дни
Господи! Сколько мух!
Остин Трейн остановился, вслушиваясь в жужжание вокруг ближайшей кучи мусора. Мусор здесь не убирали недели три. Все из-за эпидемии: бригады мусорщиков были ополовинены болезнью, а с самого верха проступил приказ – очищать прежде всего те районы, где живут состоятельные горожане; бедняки подождут.
– Ничего себе! – сказал кто-то. – Они швыряют мусор прямо из окон!