Озерное чудо

Вернувшись с плетенной корзиной, тде, обложенные пирожками, золотились копченые окуни и куриный окорок, Лена сноровисто…все в руках горит… красиво накрыла стол… вернее, пень, и перед озёрным ликом, в тени таёжного хребта такое славное, словно семейное, вышло застолье, что Игорь запомнил на весь век. Похвалил девушку:

— Ишь ты, какая мастерица: рыбу распластала, посолила, стол накрыла. Верно Некрасов писал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…»

— Не бабье дело коня на скаку останавливать, — неожиданно возмутился Миха. — Да и враньё: коня на скаку и мужик не осадит. А «в горящую избу войдет…» Это что, бабье достоинство?! Детей ростить, мужика ублажать — вот бабье дело.

— Нынче — женщины, а ты завёл: бабы, бабы, — засмеялась Лена, похоже, с братом согласная.

— А чем тебе «бабы» не нравятся?! Отец говорил: если бы в войну жили женщины, а не бабы, мы бы войну проиграли.

Миха негаданно для сумрачной облички оказался балагуром и баешником похлеще отца родного, и, похоже, приняв на старые дрожжи, слегка охмелев, весело поминал морскую службу, вворачивая байки.

— Девки на внешность падкие…

— Всех-то на один аршин не мерь, — поправила сестра, нет-нет да и косясь на гостя и невольно краснея. — Принимают по одёжке, привечают по душе.

— А в пословице сказано: провожают по уму, — уточнил Игорь-книгочей.

— Ладно вам, слушайте дальше… Короче, я уходил на флот, а меня в Сосновке подруга ждала. У нас переписка, то да сё. Я ей карточки посылал; бравый такой матрос: бескозырка набекрень, чуб торчком, брюки клёш, как две юбки, бульвары подметать. Мне однажды боцман перед строем распорол клёши… Ну, короче, махнул в отпуск. Подруге написал: скоро буду. Я ведь и жениться вздумал… Из Владивостока в купе оказался с солдатом из стройбата. Ну и, чо греха таить, начали мы с ним пить на радостях. Тары-бары, растабары, потом я вырубился. А солдату на станции надо было выходить, а на какой, я и не спросил. Просыпаюсь спохмела, гляжу: мама родная, моей морской формы нету, а солдатская лежит заместо нее. Ох, б…, выматерился я, а чо делать, пришлось солдатскую сбрую на себя пялить. Не голому же в Яравну ехать. До Сосновки добрался, явился к подруге в солдатской робе, подруга глянула, и всё: прошла любовь, завяли помидоры… Ждала бравого матроса, а тут солдатишко в линялой робе. Парень-то, который форму свиснул, служил в стройбате… Я на корабль вернулся, братва со смеху помирала, и долго меня Солдатом кликали…

Игорь слушал бывшего морячка в пол-уха, воровато и азартно поглядывая на Лену. С хребта сбегали к самому крыльцу зрелые березки, и тихий, медвяный предзакатный свет, вея сквозь свечо-вый березняк, ласкал лицо девушки, щекотал лучами, отчего она улыбалась, и так влекуще посвечивала сквозь ресницы синева её глаз, что Игорь не мог отвести взгляда.

Педаля под рамкой, неожиданно вывернул к учительскому жилью малый на велосипеде и, соскочив на земь, крикнул:

— Миха!

— Кто-о? — Рыбак, тая улыбку, грозно поднялся с чурки, расправил широкую грудь в тельнике.

— Дядя Миша, — быстро поправился малый.

— Вот. Можно и — Михаил Степаныч. А то — Миха. А тебе что, годок — ходили на один горшок?!

— Дядя Миша, утром на рыбалку поедешь?

— Может, Котя, и поеду.

— Поедешь, возьми меня. Мамка рыбы просит, а папка загулял.

— А на лодке придуривать не будешь?

— Не-не-не! — забожился Котя.

— Тогда иди, копай червей.

Игорь вспомнил парнишку с юркими глазками и остренькой, суслячьей мордашкой: когда искал Степана Уварова, парнишка и подкатил на взрослом велосипеде, педаля под рамкой, и просил сфотать, вообразив Игоря бродячим фотографом. Легко взняв-шись из-за стола-пня, подошел к малому:

— Котя, дай прокатиться. Любил я в детстве гонять на велике.

Парнишка, испуганно прижав к себе велосипед, вопрошающе глянул на Миху, и тот велел:

— Котя, не жидь, дай дяде прокатиться, детство вспомнить.

От барака вдоль засиневшего, предночного озера, по высокому становому берегу, средь разноцветья-разнотравья заманчиво вилась гладкая проселочная дорога, поросшая муравой, нежной и ровной, словно стриженной. Отпедалив с версту, одолевав подъем, на лесной поляне Игорь нарвал белых и синих ромашек и покатил под гору, где гостя поджидали сестра и брат да Котя, слезно переживающий за велик. На последнем спуске велосипед, учуявший волю, так разогнался, что Игорю почудилось, словно летит он по-над синим озером, обгоняя крикливых чаек, и от шалого восторга, под свист ветра в ушах, запел во всю лужённую глотку, повторяя павший на душу припев:

Я буду долго гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю…
Нарву цветов и подарю букет,
Той девушке, которую люблю…