Озеро призраков

— По весне. — Филипп снял кепку, вытер рукой лоб. — Его паралич зимой разбил, не в эту, а в позапрошлую. Потом поправился. Вот только нога — всё её волочил. Ходить из-за этого в лес не стал. Переживал. Чёрный стал, вроде обуглился. Выползет днём из дома, всё смотрит, всё думает. За ним Пелагея Антонова ходила, помогала, чем могла, дальняя сродственница она ему по матери. Знаешь ты её. Такая старуха высокая, прямая. Ну, а вот к весне его второй раз шибануло, да, видать, сильно — слёг. Дороги у нас плохие, колеи да ямы, «скорая» из города и не приедет, не дождёшься. Вызвали мы врача, хорошо, хоть медпункт в соседнем селе оставили. Пришла фельдшерица, посмотрела, уколы стала делать. Где там! Три дня похрипел и преставился, царство ему небесное.

Дед Филипп почесал рукой седую редкую щетинку на подбородке.

— Похоронили мы его. Хорошо похоронили. Деньги у него были, знал, что не вечен, берёг. На венок деревенские собрали… Самой весной, милок, он и помер. Уж и сорок дён мы отметили. Мужик он был добрый, хоть и ликом угрюм… А тебя вспоминал часто. — Филипп посмотрел на меня. — Говорил мне: может, Василий приедет, обещался в открытке…

— Писал я ему, а приехать…

Филипп развёл руками.

— Понимал он… А я увидал машину, подумал, наследники приехали. Как был жив Иван и в помине никого не было, а теперь сразу отыскались…

Я посмотрел на дом. Стоял он серый, безмоловный и сиротливый. Крыльцо просело и всё больше отдалялось от венцов.

— Ружьё он тебе оставил, — сказал дед Филипп. — Говорил: приедет Василий — передай ему.

— Ружьё? — переспросил я.

— Да. Говорил, нравилось оно тебе… Зайдёте, может, посидите, чайку попьёте, мёду у нас в нынешнем году мало, но рамку выставлю, а? Пойдёмте в дом? Сейчас матери скажу, самовар поставит.

— Нет, дед Филипп, спешим!

— Всё спешим, всё спешим, — отозвался старик и замолчал.

— Как бабка? — спросил я его.

— Да как? Не двадцать лет — девятый десяток.

Он вынес ружьё.

— Вот. Берёг. К нему многие ещё при жизни Ивана приценялись. Не отдал. — Он протянул ружьё. — Может, зайдёте, попьёте чайку. Самовар быстро вскипит.

— Да нет уж, дед Филипп…

— На нет и суда нет. — Он вздохнул.

Ехали обратно молча. У пруда я оглянулся и увидел деда Филиппа, стоявшего под ветлой Иванова дома. Он повернулся и, согнутый, нетвёрдо переставляя ноги, пошёл к себе. Таким же я видел и Ивана Прокофьевича в последний раз. Думал, что не в последний, а оказалось, что в последний. Почему-то всегда думаешь, что будет что-то впереди, а потом оказывается, что этого впереди уже не будет. Никогда не будет.

Александр Иванович молчал, курил и поглядывал на дорогу. Машину трясло, пыль забивалась в открытые окна, тонко ложилась на спинки сиденний, на стёкла, ручки…

… Было это лет пять назад. Тогда лето только начиналось. Это начало было видно по маленьким, ещё шершавым листьям ольхи и берёзы, по траве, очень зелёной и низкой, по омолодившейся коре осин, по полям, которые пропитались весенней влагой и оттого казались набухшими, ноздрястыми, как подошедшее тесто. Они ждали момента, когда лопнет кинутое в них зерно, тонкий, как кончик шила, росток проткнёт землю и ринется к солнцу.

Уже прогремела первая гроза. Прошли обильные дожди, уплотнившие землю, смывшие прошлогоднюю паутину и плесень, и на пригретых солнцем пригорках расцветали жёлтые купальницы.

Меня подвёз на тракторе совхозный тракторист, молодой парень. Он был словоохотлив и любопытен до нового приезжего, как и все деревенские. За какие-то полчаса он успел узнать у меня всю мою родословную, по какому делу я еду в деревню, что нового в городе. Сам рассказал, чем живёт их совхоз, о том, что в прошлую осень была непогодь, проливные дожди, озимые почти все вымокли, и вот недавно поля перепахали и засеяли яровыми. Действительно, я нигде не видел полей с зеленеющей озимью, они были серо-коричневые, комковатые после пройденного плуга и бороны.

Поля кончались. За ложбиной дворами начиналась деревня. Она стояла на плоском бугре. Деревни вообще любят взбегать на пригорки, где посуше, откуда видно кольцо лесов, где есть простор для взгляда. Под раскидистыми ветвями старых вётел и лип серели крытые шифером крыши, кое-где зеленели верха, одетые в железо.

От деревни вниз, к лесу, ходко шёл человек со свёртком под мышкой.

— Опять Седой в лес подался, — сказал тракторист, и его глаза повернуись в сторону мужчины. — И как только не устаёт ходить. На дню по несколько раз успевает обернуться.

Я знал, что местные жители Седым называют лешего, и спросил парня, стараясь понять его мысли:

— Зачем же он ходит? Ягод нет, сморчки отошли.

— Траву собирает. В аптеки сдаёт. За траву ведь платят…

Я снова посмотрел на пешехода. Он шёл по невидимой тропинке, широко размахивая руками. Скоро скрылся в низине.

— За что же его Седым прозвали? — спросил я тракториста.