Озеро призраков

Из низкой двери двора, пригибая голову, вышел дед Филипп.

— Занеможила мать шибко, — поделился он. — И чего с ней? Однако дня через два встанет, отойдёт. Легче ей стало.

Я уже целую неделю жил у Ивана Прокофьевича Простова. У деда Филиппа жена выздоровела, он звал меня к себе, но я отказался: у Седого мне было покойно, работалось хорошо, и я не собирался менять квартиру.

Хозяйство Ивана Прокофьевича было небольшое. Корову он не держал. Были куры, более десятка, две кошки. Другой живности не было. В огороде росла морковь, капуста, огурцы. Сотки три заняты картофелем. Под яблонями стояли пять ульев с сильными семьями.

Дом был по-особому духовит. Пахло нагретой вощиной, мёдом, сушёными ягодами и травами. Мебели особой не было. Диван, комод, шкаф, в кухне часы-ходики с гирями, а в горнице новые настольные. В передней висело ружьё. Старинное, с инкрустациями, и, как мне казалось, — дорогое.

— Дедово ружьё, — рассказывал мне Иван Прокофьевич, — отец говорил, что в давние года в Заболотье дед одного охотника от смерти спас, то ли тонул тот, то ли замерзал. В благодарность охотник и подарил деду ружьё. С тех пор и висит. Я из него ни разу не стрелял. Зачем? Пусть висит.

Спать он меня оставлял в доме, на никелированной с шариками на стойках кровати, но я отказался. Я попросился на поветь, где лежало несколько пудов оставшегося с прошедшей зимы сена.

Так прошёл июнь. За это время мы с хозяином подлатали крышу, поправили двор, вставили стёкла в побитые рамы террасы. За месяц я лучше узал Седого. Мне нравились его ненавязчивость, прямодушие и ребяческая, детская привязанность к окружающему. Он мог часами разговаривать со своими кошками, хотя с людьми был немногословен, с пчёлами, садящимися на цветок, даже с берёзовыми поленьями, которые он прикладывал к стене двора для просушки.

— Почему ты не уродилось? — обращался он к полену. — Всё корявое, сучкастое, свиливатое. Где ты росло? Наверное, в чаще, хотело выпрямиться, да не давали соседи. Вот и выросло ершистое, колючее, горбатое, да крепкое… Под колуном не колешься, клином не сразу расколешь. И в печку-то тебя сразу положить нельзя: всё верти-смотри, каким концом сунуть.

Или на огороде траву какую начнёт выспрашивать:

— И-их ты, какая вымахала! Кругом трава низкорослая, никудышная, а ты ровно с небом, верно, хочешь быть. Или солнце тебе тепла больше даёт, или дождик тебя больше вскармливает, или силы на твоей земле больше, чем рядышком?..

Пришёл июль. Медосбор был хороший, и уже к Петрову дню отшумела медогонка, и по вечерам мы с Иваном Прокофьевичем ставили ведёрный самовар и готовились к чаю. Садились в горнице. Я на широкую лавку, он — на подставленный табурет и пивали чаи с сотовым мёдом.

— Закрой окно, — часто говорил мне хозяин. — Простудишься. Ветерок охватит… С мёдом шутки плохи.

Заходил, прихрамывая на левую ногу, дед Филипп. Иногда выпивал стакан чая, а в основном — курил да разговоры вёл. Я всегда смотрел на стариков и слушал их рассказы, долгие, как здешние дороги, и неторопливые, как скользящие в увалы поля.

Опрокинув на блюдечко стакан и отодвинув в сторону, Иван Прокофьевич спрашивал меня:

— Ну как, матушке-то отписал?

Я кивал.

— Пиши чаще. Не забывай и не обижай мать. — Он подпирал большой тёмной рукой подбородок. — Филипп, ты помнишь свою мать?

Дед Филипп вытирал платком мокрую лысину.

— Не помню. Она померла мне и годочка не было.

— Обделила тебя жизнь, Филипп. Шибко обделила.

Дед Филипп мягко вскидывал руки:

— Всех она обделяет. Только кого с какого конца. Одного крепче, другого послабже.

— А ты держись за родителей, держись, — продолжал Иван Прокофьевич. — Шибко не забывай. У тебя, должно быть, хорошие родители.

Я старался замять тот разговор, но Иван Прокофьевич не унимался:

— Что ты смущаешься, ровно девка. Я говорю, что думаю, что вижу. Вот поедешь домой — дам мёду. Там, в городе, разве мёд! А я тебе цветочного наложу для матушки твоей, чтоб не болела, правда, Филипп?

Дед Филипп согласно кивал головой и лез в карман за папиросами.

Было у Ивана Прокофьевича спокойно, как в лодке, плывущей по широкой тихой реке. Бормотала вода за бортом, шелестели береговые камыши, и всё было новым, и каждый километр пути менял пейзаж.

Иван Прокофьевич не спеша приобщал меня к лесу. Сначала разговорами, короткими, под вечер, под туман, под дождь. О траве, какая какое назначение имеет, чем отличается от других. После я узнал, что был он лучшим сборщиком лекарственных трав в районе. До знакомства с ним я думал, что о лесе знаю всё. Эка невидаль — лес! Но я, если сравнить мои знания со знаниями Ивана Прокофьевича, не знал ровно ничего.