Ожидание

Тетя оказалась очень крупной, пышной женщиной с ярким заливистым голосом. С довольно гладким и свежим лицом, как будто почти не впитавшим годы. Гостей она встречала в облегающем бархатном платье горчичного цвета – слишком узком для ее добротного, массивного тела. За чаепитием тетя обращалась в основном к своей сестре и к Виталику. Без умолку рассказывала подробные новости из жизни каких-то общих знакомых, разбросанных по бесчисленным городам и поселкам. При этом активно жестикулировала, щедро расплескивая свою телесную молочно-парную энергию: то и дело взмахивала пухлыми руками, качала головой, тряся тугими ядовито-желтыми кудряшками. Время от времени, особенно глубоко погрузившись в рассказы о чужих жизнях, она отодвигала от себя чашку со следами морковной помады на кромке – словно отстранялась от присутствующих, уносилась вслед за бесконечными Анечками, Глебами Петровичами, Ирками-с-прошлой-работы. Затем как будто спохватывалась, вновь концентрировалась на происходящем чаепитии: энергичными четкими движениями резала яблочную шарлотку – подгоревшую сверху и непропеченную внутри; разливала всем мутно-коричневую заварку из надколотого чайника с бордовой розой на боку. И в ее взгляде неизменно стелилась ровная легкая веселость, пульсировало бескрайнее и бесфильтровое жизнелюбие, ставящее в один ряд повышение подруги Лены и внезапное появление у Виталика семьи. Несмотря на фасадную торжественность чаепития, на кружевную – когда-то белоснежную – скатерть, тетя явно не придавала Сашиному присутствию какого-то особого, исключительного значения.

Бабушка Виталика была такой старенькой, что, казалось, не вполне осознавала, зачем находится в гостях у своей младшей дочери. Говорила она мало, не очень связно и совсем тихим, сползающим в тишину голосом. У нее был мягкий, чуть влажный взгляд, тонущий в размытой зелени – словно акварель нефритового оттенка. И этим акварельным взглядом она потерянно скользила где-то над головами присутствующих, практически не концентрируясь на лицах. Лишь один раз за все чаепитие Саша заметила, что бабушке наконец удалось выхватить ее из бежево-рыжих переплетений обоев и круговорота цветастых пятен – вероятно, плывущих перед угасающими глазами. И в тот миг бабушка как будто ясно поняла, кто сидит рядом с ее внуком; даже как будто хотела обратиться к Саше, что-то сказать своим тихим полупрозрачным голосом. Но спустя пару секунд эта хрупкая ясность исчезла. Бабушка вновь вернулась во внутренний сумрак, где бессильно трепетали ее чувства, словно запертые в темнице мотыльки: хлопали ломкими крыльями, стремились выбраться к свету, но никак не могли прорваться сквозь толстые решетки сознания. И она продолжала молча сидеть над остывающим чаем – зябкая, тихая, как моросящий осенний вечер. Чуть заметно шевелить иссохшими тонкими руками в синих выпуклых жилах. Глядя на нее, Саша подумала, что в этой своей потерянности она близка к новорожденному ребенку. Так же как и крохотный новый человек, она была совершенно беспомощна посреди огромного непонятного мира. И так же как и в маленьком, едва появившемся на свет теле, внутри ее ветхой, отстрадавшей почти целый век груди отчаянно и слепо билось во все стороны теплое тревожное сердце.