П. А. Столыпин

– Да, слышал и я, что и решения Сената, и усердие архиереев, исправников и земских начальников – все это валят на мою голову и на правительство. Едва ли нужно упоминать о Сенате: тут какого-либо прямого давления не могло, конечно, быть и не было. Если сенатские разъяснения и кажутся кому-либо односторонними, то кабинет здесь ни при чем; все дело в общем настроении. Скажу вам также категорически, что насчет выборов в Думу в провинции не было не только каких-либо общих секретных циркуляров, но и каких-либо словесных указаний или внушений. Если и были какие-нибудь нажимы или неправильности – необходимо, впрочем, весьма и весьма учитывать все то, чем привыкла злоупотреблять наша разнузданная пресса, – то все это было результатом общих условий, общего положения, главным образом «переусердия» местных властей, весьма, впрочем, понятного. Я уже говорил вам, какой, в общем, был этот персонал, как всего год тому назад он прямо-таки дезертировал; теперь он опомнился и «переусердствует» не в меру в другую сторону. Допускаю даже некоторую долю злорадства, чувства отместки, что ли, и за собственный перепуг, и за то издевательство, которое многим из них пришлось пережить в пресловутые «дни свободы». Ведь с ними не церемонились. У нас все так. И когда их подтянули и они почувствовали, что в Петербурге все еще есть власть, они ударили в набат и начали орудовать, кто как умел. Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет. Их в полгода не переделаешь. А начни взыскивать за это «переусердие» – опешат, собьются с толку и опять свое прямое дело бросят. Если, по мнению оппозиции, и Сенат не в меру «попереусердствовал», то чего же ждать от этих господ? И тут, как во всем остальном, у оппозиции нет понимания действительности, нет уменья верно оценивать положение, помимо общей нашей склонности делать из всякой мухи слона.

– Однако мне кажется, что если бы правительство, когда эти нарекания сделались всеобщими, выступило с публичным их официальным опровержением и установило, таким образом, принцип невмешательства в выборы, это успокоило бы общественное мнение.

– Во-первых, нам бы не поверили; во-вторых, на всякое чиханье не наздравствуешься; в-третьих, такой принцип по меньшей мере спорен a priori. Вот во Франции и республика, и парламентаризм, а разве там правительство не давит на выборы в палаты, не выставляет даже официальных кандидатов? Такое выступление со стороны нашего правительства было бы крайне опасным прецедентом. Неизвестно, какое именно направление примет наш новый строй и какие именно методы окажутся наиболее практичными для его оформления и функционирования. Это вопрос чисто тактический; наши условия крайне своеобразны, и у нас покуда так мало опыта, что торопиться и связывать себя невозможно. Чем же еще занята оппозиция?

Я, однако, уже успел прийти к тому заключению, что Столыпин любит больше говорить сам, чем слушать; и на свои вопросы предпочитает отвечать сам же. Поэтому я не пожелал распространиться.

– Я успел ознакомиться, и то только очень поверхностно, с настроением Петербурга да тех двух северных губерний, где когда-то жил и работал на общественном поприще. Думаю, что оно почти всецело более или менее враждебно правительству. Вы, конечно, знаете это и сами, так как состав их представительства во Второй думе гораздо радикальнее того, что был в Первой.

– Ну, эти губернии не в счет. Они всегда радикальничали. В центре и на юге настроение, наоборот, существенно поправело. Было бы очень интересно, если бы вы сами съездили туда и убедились в этом. Поезжайте в Киев, Курск, Екатеринослав, Одессу. Вернитесь и поделитесь со мной вашими впечатлениями. Если будет некогда заехать сюда, напишите. Всегда буду рад принять вас или ответить на ваше письмо.

Я невольно подумал, что хорошо именно там, где нас нет, и поспешил распрощаться.