P.S. Реквием

Она повернулась к мужу спиной, ставя точку в их разговоре. Её туфелька почти коснулась первой ступени главной лестницы, как Надежду со страшной силой дернули назад, и что — то уперлось ей в спину. Алмазное колье впилось в тонкую шею, лишая Надежду возможности дышать. Она чувствовала, как её ногти царапают шею, пытаясь избавиться от красивой удавки. Но все, что волновало женщину, это неспособность сделать и глотка воздуха, а ожерелье впивалось в кожу всё сильнее и сильнее.

Надежда извивалась и хрипела, стараясь выбраться из пут. Она судорожно потянулась к замочку, но наткнулась на мужскую руку, которая тянула колье на себя.

Это Сергей, догадалась Надежда. Неужели он сможет убить меня? Разве он не боготворил меня?

Хрипы и возня прекратились, и мужчина разжал побелевшие от натуги пальцы. Когда тело супруги рухнуло на пол, дом по-прежнему хранил безмолвие.

Иван Орлов

Первое, что Ивану захотелось нарисовать — это небо, видимое в дыре, которая осталась после его падения. Стёрлись все бывшие до этого бабочки, цветы и сирень. Он лежал на сене, вокруг кудахтали перепуганные куры, носясь по курятнику, словно обезумевшие, взволнованно звали его братья, и кажется, завизжала перепуганная нянюшка, а Иван просто смотрел на небо и хотел запечатлеть его в своей памяти именно таким, каким оно предстало перед ним сейчас. Безграничным и безоблачным.

Небо нельзя было сорвать, как цветок или поймать, словно бабочку, чтобы принести маме. И отдать ей свои глаза, чтобы она, увидела тоже, что и он так же было нельзя. Тогда Иван попытался изобразить его угольком на бумаге, пока ждал, когда заживет сломанная нога. Но уголёк был чёрным, а небо голубым и глубоким. Получалась только грязная возня.

Это расстроило его сильнее, чем невозможность поиграть с братьями.

— Где ты витаешь? — спросил, теперь занимающийся с ним отдельно, дядюшка Лев.

Иван только тяжело вздохнул. Уходило лето, тускнели краски, он всё ещё не знал, как нарисовать то небо.

— Дядя, — потеряно сказал он. — Скоро небо станет хмурым, и я не смогу его нарисовать. У меня не получается.

Он повертел уголек, еще больше пачкая пальцы и показал дядюшке Льву чёрные и серые листы. Тот долго смотрел на них, а затем сказал, погладив Ивана по голове:

— В следующем месяце я поеду в Царь — Град, — он кивнул на окно, где была видна лазурная высь. — Насмотрись на него хорошенько. Я привезу тебе, кое — что получше уголька.

И это кое — что называлось красками и кисточками.

— Смотри внимательно, дальше будешь делать сам, — говорил дядюшка Лев, смешивая пигмент и масло.

Иван и не думал считать мух. Он с дрожью ждал, когда сможет перенести бережно хранимый в голове образ на лист бумаги. С горящими глазами он делал первый мазок лазоревой краски, а затем ещё один мазок, и ещё, и так далее, пока весь лист не стал лазоревым. Именно таким, каким представлялся в воображении Ивана.

Чёрные и серые листы были сожжены в печи, а красивый, цвета бескрайнего небо был отдан матушки на сохранения. После Саша шутил, что Иван полетал не зря, и крыша курятника пала жертвой искусства.

С того дня Иван больше никогда не расставался с красками и холстом. Вспорхнёт ли птица, тронет ли ветерок вязы, упадёт ли яблоко в плодоносном саду или прислуга накроет на стол; всё выходило из-под кисти Ивана. Каждая зацепившая его взгляд мелочь оставалась навсегда запечатленной.

И даже оказавшись в пансионе он не бросил этой привычки. Пока остальные наслаждались отведенным временем для чая или прогулок, он делал наброски угольком. На лист оседали учителя, камердинер, повзрослевшие братья, одноклассники, столовая, классная комната и территория пансиона Красноярцева. Летом он любил делать это в тишине, сидя под дубом или в беседке, а зимой в самом дальнем углу библиотеки.

Иногда, компанию ему составляли Фёдор, который больше грыз перо, чем работал им, или Пётр, читающий свои заумные книжки. Они сидели молча, каждый занимался своим делом. Эти отрывки составляли четыре часа, а если не присоединяться к вечерней беготне с мячом, то четыре с половиной. Да его особо то никто и не звал, предпочитая общаться с его старшими братьями, нежели с молчаливым Иваном.

А ведь ещё нужно было повторить уроки, чтобы батюшка присылал им меньше гневных писем. Он не мог запоминать всё с первого раза, как Пётр, и не мог отлынивать, витая весь день в облаках, как Фёдор, поэтому повторял пройденный материал по нескольку раз, чтобы хорошо всё запомнить, и снова повторял перед контрольными. В конце года, благодаря помощи Петра, что — то да откладывалось в его голове.

А ещё к лету скапливалось огромное количество всевозможных рисунков, большинство из которых он отвозил домой. Самые, по мнению Ивана, удачные работы он оставлял себе. Из — за этого маниакального увлечения, бумаги приходилось привозить целую телегу, где помещались по два, три пуда, не только ему, но и братьям, особенно Фёдору, который в большинстве случаев только марал её. На что Пётр постоянно указывал братьям: