Падчерица Синей Бороды

— Ты покрылась мурашками один раз, — трусит Чучуня рядом. — Пенелопа сказала, что для первого дня, когда проходит ознакомление, это даже хорошо, могло быть и хуже. До шести вечера дежурила Ириска, а потом я.

— Ириска?

— А что такого? Гуляет себе с коляской туда-сюда. Есть какие-нибудь пожелания?

— Успокоительные капли мне бы не помешали, но я попрошу у Аделаиды.

— Нервничаешь, Лиса?

— Как ты сказала? — я резко затормозила и повисла на натянутом поводке, откинувшись назад.

— Нервничаешь, говорю? Ты посмотри! — отвлеклась Чучуня от моих проблем. — Да у него же лапа перевязана!

— Да. Сегодня он бегает на трех.

— Мама родная! Что же мы будем делать, когда он станет на четыре?

— Ты куда?! — остановила меня Аделаида, когда, бросив поводок, я почти на карачках поползла вверх по лестнице. — А кто лапы мыть будет?!

У двери стоит таз с водой. У таза примерным инвалидом сидит Милорд, завалившись задом набок и демонстрируя грязную повязку на больной ноге.

Сажусь рядом с ним на пол. Плюхаю ладонью по воде.

— Давай сюда свои поганые лапы, — ласково прошу я. Пес надменно отворачивается и делает вид, что внимательно рассматривает картину на стене с фруктами и трупами птиц — натюрморт называется.

— Милорд! — кричит из кресла у телевизора Аделаида. — Лапы мыть!

Собака приподнимает зад, подползает к тазу и опускает в него передние лапы.

Дождавшись, когда я поболтаю в воде сначала одной лапой, потом — другой, он ставит их на расстеленное на полу махровое полотенце.

— Сейчас посмотрим, какой ты умный. Милорд, даwай сюда свои поганые лапы мыть! — “лапы мыть” я сказала громче, чем все остальное, и с мстительным чувством удовлетворения отследила, как собака поворачивается к тазу задом и приподнимает забинтованную лапу, демонстрируя абсолютную инвалидность.

— Ладно, давай посмотрю.

Разматываю бинт. Порез на подушечке. Глубокий но давнишний.

— Будешь носиться с такой скоростью, все лапы поранишь. Стой, не дергайся! Надо помыть, потом смазать мазью и заклеить пластырем. Что смотришь?

Пластырь, конечно, выглядит не так устрашающе, как бинт, никто тебя не будет возить в инвалидном кресле, зато рана заживет быстрее, потому что будет дыша-а-ать, сейчас усну, честное слово…

— Я разбужу тебя в семь! — обещает Аделаида, пока я ползу на четвереньках по лестнице.

И ведь разбудила ровно в семь! И первым делом прочитала нотацию о том, что спать в одежде вредно и негигиенично, что пользоваться ванной комнатой на ночь считается у цивилизованных людей нормой поведения, что на покрывало ложиться вообще нельзя, потому что его только что доставили из химчистки, что я плохо выгляжу, что в кухне меня ждет целый таз овощей — вымыть и почистить, что на обед сегодня опять придут гости и, если я по-прежнему собираюсь болтать во время прислуживания, так за это в средние века служанкам зашивали рот на несколько дней суровыми нитками!

Такого утреннего приветствия я не получада еще ни разу в жизни. Поэтому от неожиданности сразу же послала Аделаиду куда подальше, и это ее успокоило.

По крайней мере, она закрыла рот.

На втором этаже была ванная комната для гостей. У одной стены — ванна, у другой — раковина и биде. Посередине между ними — на третьей стене — огромное зеркало от потолка до пола. Рассмотрев себя в позиции сбоку на унитазе, потом — на биде, я развеселилась, разделась и приняла душ, распевая гимн Боконону — “где мужчины храбрее акул!” и так далее, и корча в зеркало рожи.

В дверь постучали.

Я вышла из ванны мокрая и открыла. Хозяйка.

— Что ты поешь? — спрашивает она, покачиваясь и внимательно разглядывая мой голый живот.

— Это песня всех последователей Боконона. Ее нужно петь, соединившись пятками, но я здесь совсем одна, поэтому…

— Пятками?..

Мы пошли к ней в спальню, и больше всего меня интересовало, будет ли там лежать на кровати Коржак, потому что я шла голая, а голая я шла, потому что была мокрая, а мокрая я была, потому что никто не указал мне, каким именно из шести полотенец можно вытираться. Но свою одежду я несла ворохом в руке и бросила этот ворох сразу же на ковер, как только обнаружила, что в спальне мы одни. Мы сели на кровать, расставили ноги и соединились пятками. Надо сказать, что такого единения душ, как это было с перевозчиком наркотиков в заднице, у меня не произошло — ноги Лены оказались ледяными, а выкрашенные ярким лаком длинные ногти на пальцах и забинтованная правая лодыжка отвлекали внимание и не давали отстраниться от действительности.

— Ничего не получается, — встала я.

— А мне понравилось. Сегодня будет кофе с лимоном и коньяком? Или ты предпочитаешь каждый день разбивать по одной чашке из любимого сервиза мужа?

— Там как раз осталось пять чашек. Можно потрогать твою грудь?

Она потрогала мою грудь, а я — ее, сквозь рубашку.

— Ты уже делала это с мальчиками? — спросила хозяйка.

— Нет.

— Боишься?

Кончиком указательного пальца Лена осторожно щекочет мой левый сосок, превращая его в замерзшую вишню.

— Нет, не боюсь, просто муторно становится, как представлю кого-нибудь из знакомых, — бормочу я, с трудом представляя, что делать дальше. Отбиваться?