Падчерица Синей Бороды

— Не скажу. Давай и щиколотку заодно обработаем, — киваю я на повязку на правой ноге.

— Нет! — Лена резко садится и подбирает под себя ногу. — Там все в порядке.

За обедом, когда я разливала суп, Лаптев поинтересовался, не мог ли он меня где-нибудь раньше видеть?

Ему, конечно, трудно было сопоставить мою фигуру в коротенькой шотландке и облегающем развратном топике с фигурой бомжа, валяющегося у камеры хранения номер пять.

— Может быть, в Интернете, на сайте для педофилов? Отчим, когда был живой, отсылал туда мои фотографии в голом виде, — предложила я свое объяснение.

Наступила, как это принято говорить, гробовая тишина. Она получилась действительно гробовой, все-таки я упомянула мертвого отчима, и лица у всех сидящих за столом сделались совершенно похоронными. Особенно изумилась жена Лаптева, она бросила ложку, закрыла рот рукой и сочувственно вскрикнула:

— Деточка?!.

Лена смотрела на меня во все глаза и кусала губы.

— Я работаю в министерстве здравоохранения, — доверительно сообщила жена Лаптева, — у меня есть хорошие знакомства, если ты испытываешь психологические проблемы…

— Спасибо. Я наблюдаюсь у психиатра. Даже прошла у нее тесты на агрессивность.

— На агрессивность?

— Да. Я чуть не зарезала своего отчима.

Вся троица переглядывается. Нервы Аделаиды не выдерживают.

— Я посмотрю второе! — зловеще объявляет она и уходит в кухню.

— Как же это получилось? — шепчет сострадательная мадам Лаптева и показывает на стул рядом с собой. — Садись, детка!

— Сначала я хотела его отравить, — доверительно сообщаю я, усаживаясь и наливая в пустую тарелку половник супа. — Смешала, как полагается, беллоидную субстанцию с большой дозой спиртного… — Пробую суп. Ну и гадость. — Ну вот, а потом, когда кореец отказался пить, я набросилась на него с ножом.

— Кореец? — все еще не понимает Лаптева, но я заметила, как муж толкнул ее под столом ногой.

— Получилось так удачно, — улыбаюсь я Лене, — так хорошо все получилось!

— Что же тут хорошего? — не понимает Лаптев.

— Приехала “Скорая”, чтобы перевязать рану. И кореец — это мой отчим, я его так называла, он не обижался, — выздоровел и женился на медсестре с этой самой “Скорой”, а врач, который выпил коктейль, умер, представляете? Потом оказалось, что он был виноват в смерти моей мамы, разве это не удачно получилось?

— Кто? Кто был виноват в смерти твоей мамы? — госпожа Лаптева выдавливает накрашенными ресницами первые слезинки.

— Врач, который в тот вечер дежурил на “Скорой”! Он раньше работал в больнице в хирургическом отделении.

— А кореец?..

Похоже, она совсем тупая.

— А кореец женился на медсестре, — вздыхаю я, — Уже можно второе подавать?

Может быть, у Лены на щиколотке татуировка с инициалами Гадамера? Г и Ш, в рамочке в виде сердечка…

После обеда мы с Аделаидой готовим спальни для гостей. Все комнаты открыты, все постели перерыты, я хожу туда-сюда сначала с пылесосом, потом с огромным пластмассовым кувшином, полным воды, и поливаю шестнадцать горшков с цветами. За мной почему-то увязался Милорд, я уж было решила использовать его интерес ко мне, чтобы попасть в подвал (скажу потом, что собака туда спустилась), но Аделаида приказывает принести из кладовки на первом этаже два коврика и уложить их в спальнях.

Несусь со всех ног в подвал. Могу я не знать, где в доме кладовка?

Запросто. Могу предположить, что она находится в подвале? Еще как могу!

Бесконечная вереница переходящих одно в другое помещений. Что-то вроде котельной, потом — бильярдная, потом — склад ненужной старой мебели, потом…

Стоп. В углу, где свалены в кучу несколько плетеных кресел-качалок, что-то краснеет. Какая-то тряпка. Пробираюсь, уронив по пути два скелета абажуров, колченогий стул и подставку для цветов.

На изогнутой перекладине одного из кресел-качалок, аккуратно сложенный, висит красный шарф. От неожиданности я стала на колени и несколько секунд просто смотрела. Потом взяла в руки. Развернула. Из шарфа выпала записка.

“Paris, rue de La Rose, 42/563”.

Старые пятна крови схватились темной коростой. Нюхаю шарф, приложив к лицу. Пахнет высохшей кровью и одеколоном корейца.

Раскидываю кресла-качалки, осматриваю этот странный угол, где у пола — очень кстати — розетка и настольная лампа с прожженным абажуром рядом с нею.

Кресла были свалены на матрац, когда я его открыла, то обнаружила еще несколько бурых пятен, но нюхать не стала.

Кому он это написал, уходя отсюда? Жене Коржака? Это с нею он пил в подвале вино? Сажусь на матрац, на бурые пятна, опять нюхаю шарф корейца и пытаюсь хоть что-нибудь понять. Почему-то мне кажется, что окровавленный шарф оставлен здесь специально, но не для жены Коржака. Тогда для кого?