Падение [Сюрреалистический роман]

Я решил на некоторое время оставить домашних кошек в покое и убивать бродячих. Расправы над ними я устраивал по ночам, так как боялся, что меня могут увидеть.

Интересно, подозревал ли меня кто–нибудь? Возможно. Я вел затворническую жизнь и ни с кем не общался. Такое поведение всегда вызывает неприязнь. С другой стороны, любые подозрения следовало снабдить доказательствами. О том, чтобы подобного не произошло, я и заботился.

Бродячих кошек я убивал не сразу. Я стремился причинить им как можно больше мучений, хотел, чтобы они, страдая, хотя бы несколько дней оставались живы. Я перестал смачивать фольгу кислотой. Животных рвало, они орали что есть мочи, разрывая своими криками ночную темноту. Соседи, порой, просыпались и удивленно высовывали из окон свои уродливые круглые головы, чертыхались, но ни у кого так и не хватило смелости спуститься вниз и посмотреть, в чем дело. А на третий день было уже поздно — рано утром местный дворник обнаружил в окрестностях двора около двадцати кошачьих трупов. Все это, разумеется, были мои проделки — я решил больше не мучить голодных животных и снова подлил в корм кислоту, чтобы они, наконец, упокоились с миром и познали совершенное счастье.

II

Успокоился и я. Уже к вечеру я почувствовал к этой «войне с кошками» глубокое равнодушие. Я твердо решил на следующий же день начать писать мой философский труд.

А вот весь дом бесновался. Да–да, именно весь дом, а не только мой подъезд. Все–таки массовая смерть бродячих кошек возымела свой эффект — как ни как это было событие и, притом, весьма странное, учитывая то, что в существовании некоего таинственного отравителя уже мало кто сомневался.

Часы показывали 22:08, когда в мою квартиру позвонили. Подойдя к входной двери, я осведомился, кто это.

— Владимир Иванович.

— Кто?

— Агафонов.

— Что вам нужно?

— Пришел поговорить с вами.

Проклиная его каждой своей мыслью, я отворил дверь, но не стал его впускать.

— Я сейчас занят, мы не могли бы отложить разговор на потом?

Я заметил, что старик на этот раз уже не улыбается, а внимательно изучает меня. Должно быть его удивило, что и теперь я был в верхней одежде, (я редко снимал свой плащ; даже тогда, когда находился в квартире).

— Я толька на минутку.

— Ну хорошо, говорите, однако я не могу пригласить вас к себе.

— Эта ничего… я хотел спросить, слышали ли вы об этом наваждении?

— О кошках?

— Да.

— Слышал. У меня окно выходит прямо во двор — я поневоле слышу все, о чем говорят.

Он раскрыл рот.

— Ах вот как? Отлична, значит, мне не надо ни во что вас посвящать.

— Да. Это все?

— Нет, я хотел спросить, у вас есть кошки?

— Конечно нет!

— А-а, — протянул он, тараща на меня свои омерзительные глаза, — а та я хотел предупредить вас, чтобы вы были как можно осторожнее. Кошек кто–та травит, причем самым безжалостным и чудовищным образом.

— Да вы что! Какой ужас!

— Этова вы не слышали?

— Нет, — я выдержал паузу, — и есть подозрения, кто бы это мог быть?

— Пока чта нет.

— Жаль.

Я попросил его дать мне знать, когда еще что–нибудь выяснится, попрощался и захлопнул дверь.

III

Убийство — это хорошо. Убийство, будь то человека, животного или насекомого — это благо, ибо оно обращает живое существо в совершенство предмета. Я отдал бы все за то, чтобы в моих руках оказалось мощное атомное оружие. Однако только дураки мечтают о том, чего никогда не обретут. Я не могу собственноручно убить всех. Зато я в состоянии создать философское учение, которое найдет своих приверженцев. Мои сторонники помогут мне убедить людей, что все они должны умереть. Как же это сделать? Я намерен умерщвлять человечество постепенно. Сначала необходимо возвысить людей до уровня животных, а потом уже убить. Надо заставить их ходить на четвереньках, пить дождевую воду из лужи и т. д. И лишь когда, наконец, они привыкнут к своему новому положению — только тогда подбросить их еще выше — сделать предметами…

Человек создал театр для того, чтобы увидеть со стороны свое ничтожное бытие, проникнутое лишь самодовлеющими любовными страданиями и поверхностным высмеиванием того, чего, по мнению общества, не должно быть. Цель — исправить собственные ошибки, достигнуть некоего счастья, которое непостоянно и не может существовать в конкретных жизненных рамках. В результате человек сидит и созерцает, как по сцене передвигаются нелепые ничтожества, подобные ему самому, и со слезами на глазах лепечет, что перед ним шедевр драматического искусства.

Сейчас я в партере. Мой отсутствующий взгляд устремлен на сцену, где возятся фанатичные марионетки постановщика; я уже не различаю мужских и женских персонажей, ибо для меня они — единое мерзкое биополе замкнутых страстей.

Какая–то отвратительная старуха, сидящая справа от меня, вытирает слезы. Мне хочется взять ее за плечи и как следует встряхнуть, так, чтобы у нее наступило размягчение мозговых тканей. Быть может, тогда ее голова обретет мыслительные способности предметов, которые заменят человеческие.