Падшие люди

Она повалилась на пол. Лежала на спине, стонала, держась за живот. Я сидела на коленях возле нее и ждала, когда она истечет кровью. Послышалось жужжание. Я завертела головой, ища источник шума. У окна кружила муха, искала отдушину, чтобы вылететь на улицу. Оставив миссис Уиггс умирать, я поднялась с пола и открыла окно, выпуская муху на свободу. Решила, что это будет правильно.

34

Появление этой мухи я восприняла как особый знак. Знак того, что за мной наблюдают, что мои деяния не останутся незамеченными, пусть даже лишь со стороны Всевышнего. В Рединге, когда бабушка была еще жива и я находилась в полном ее подчинении, в одно из вокресений мы с ней, как всегда, пошли в церковь. Стоял январь, было очень холодно, я сидела на скамье рядом с ней – якобы слушала проповедь, а сама смотрела вверх, на витражи.

Наши с ней платья из жесткой тафты терлись друг о друга, и под их шуршание я думала о своем. Уже целый год я пыталась поговорить с бабушкой о том, что хочу уехать из Рединга в Лондон, стать медсестрой. Мне было двадцать семь лет, я жаждала приключений, таких, какие, судя по прочитанным мною книгам, познали другие женщины. Меня приводила в отчаяние мысль, что я умру старой девой, никогда не покину тот дом в Рединге, навсегда останусь компаньонкой старухи. Неужели меня никогда не коснется мужчина, я не выйду замуж, не рожу детей? Но бабушке не было дела до моих тревог и надежд; после смерти дедушки она вообще перестала меня слушать.

Меня разъедала досада, мучил нервный зуд. Несколько недель не покидало ощущение, что в желудке застрял какой-то жирный кусок; при глотании возникала изжога. Я думала, что заболеваю, но потом убедила себя: это от того, что мои шансы уехать из дома стремительно тают. Если в ближайшее время что-нибудь не предприму, не уеду никогда.

В церкви Святого Варфоломея не осталось ни одного целого витража, на месте недостающих фрагментов – натянутая мешковина. Узнать изображенные на них библейские сцены было непросто. В то январское воскресенье, силясь угадать сюжет одного из витражей, я вдруг заметила, как в расцвеченное окно бьется муха. Она в панике снова и снова бросалась на стекло, пытаясь вырваться на волю. Как я понимала эту муху!

Бабушка запрещала мне вступать в разговоры с прихожанами, и они давно при встрече с нами ограничивались лишь вежливым приветствием. У меня было так мало опыта общения, что, когда мне все же приходилось обращаться к кому-нибудь, например к аптекарю или к женщине, работавшей на почте, я сразу краснела, как клубника, и не могла сообразить, что сказать. Окружающие, должно быть, принимали меня за дурочку или слабоумную.

Как всегда, мы не поднимались с нашей скамьи до тех пор, пока остальные прихожане не покинули церковь. Немощные и грязные толпились в задней части храма, прилично одетые с сознанием собственного достоинства занимали первые ряды. Вообще-то, на службе присутствовало немного народу, но к выходу все шли неторопливо, и прошло немало времени, прежде чем церковь опустела. Бабушка все это время неотрывно смотрела на большое распятие перед алтарем, перебирая четки, доставшиеся ей в наследство от матери. Я представляла, как вырываю четки у нее из рук и швыряю в проход.

Я вновь отыскала взглядом муху. Та на моих глазах нашла незавешенный фрагмент витража и улетела. Давай, приказала я себе. Я набрала полные легкие воздуха. Зря старалась.

– Опять будешь говорить, что хочешь меня бросить? – бабушкин подбородок так напрягся, что дернулся узел ее шляпки.

– Зачем ты так? – обиделась я. – Я хочу не тебя бросить, а устроить свою жизнь.

– Мы это не раз обсуждали, насколько я помню, – а я помню, хоть ты и думаешь, что я теперь слаба умом. Только душу мне рвешь каждый раз, дорогая. Сколько можно?

Я собралась было возразить, но она не дала мне и рта раскрыть.

– В Лондон, словно крысы, стекаются всякие отбросы – пьяницы, бродяги, развратные женщины. А в больницах людей расчленяют, так и знай! Отрывают руки-ноги, вспарывают. Тебе это по нраву?

– Так что же? Всю жизнь торчать здесь? Мне двадцать семь лет. Если у меня получится стать медсестрой, я смогу неплохо зарабатывать, нам с тобой хватит.

Бабушка остановила на мне взгляд своих белесо-голубых глаз.

– Ох-ох! Не в деньгах дело. А в том, что тебе не терпится освободиться от наставлений, без которых ты пропадешь. Меня в дрожь бросает, как подумаю, во что ты хочешь ввязаться. У тебя же нет силы воли. Греховность легко проникает в тебя. Но пока ты здесь, я могу удержать тебя от греха; вдвоем мы не допустим твоего падения. Хорошо, что твоего дедушки нет с нами. Его бы удар хватил, если б он узнал, что ты хочешь меня покинуть.

Ее белые, как бумага, пальцы все быстрее и быстрее перебирали четки. Я с тоской посмотрела на дыру в витраже, жалея, что не могу вылететь через нее, как муха. Церковь огласили бабушкины всхлипы. Известный трюк: она всегда начинала плакать, когда хотела уйти от разговора.