Падшие в небеса. 1937 год

— Ты напишешь. Сегодня. Прошу тебя. Напиши. И все. Тогда я завтра попробую, что-нибудь сделать. Попробую.

— Завтра?! Я его увижу завтра?!

— Может быть, может быть… Вера склонила голову и заплакала. Ее плечи тряслись от рыданий. Андрон сидел рядом и тяжело вздыхал. А за окном, на улице — все уныло играл гармонист. Растягивая мехи, он надрывно блажил частушки. Женский, веселый визг, то и дело, вторил пьяной песни. Где-то далеко заливались лаем собаки.

— Жизнь обман с чарующей тоскою, оттого и так сильна она! Что своею грубою рукою роковые пишет письмена!! — пробормотала Вера.

Восемнадцатая глава

— Ты Паша, зря вообще, что-то говорил на этом допросе. Ой, зря! Не к добру это. Не к добру, — причитал Спиранский. — Как пить дать, они тебя — разыграют в своей партии, как подставного валета. Как пить дать! Зря ты вообще показания на этого Полякова давал. Ой, зря! Они не любят, когда, кого-то из их же топят, — Евгений Николаевич тяжело вздыхал. Инженер лежал на кровати — забавно задрав свою загипсованную ногу вверх. Он смотрел на грязный, весь в разводах, тюремный потолок и казалось, что Спиранский молится.

— Да хватит вам Евгений Николаевич! Хватит! Итак, парню тошно! А вы! — пробасил Федор Попов. Железнодорожник сидел на краю своей кровати и пялился на Павла. Клюфт, закрыв глаза, лежал на спине и думал. Вернее пытался думать. Но, разглагольствования соседей, мешали сосредоточиться. Этот беспорядочный треп временами переходил в спор. Но спорили очень тихо, побаиваясь, что услышит охрана в коридоре и тогда могут устроить «шмон». Поднимут всех на ноги и заставят стоять так часа три, а сами будут переворачивать матрасы и рыться в одеялах.

— А по мне, так быстрее бы осудили. И на зону. Там вроде, как, даже, свежий воздух! И нормы можно увеличивать. А там — досрочно глядишь выпустят! А там домой! — мечтательно сказал Иван Пермяков. Худой, рыжий парень лежал, подложив под голову, свои загипсованные руки. Со стороны это казалось совсем неудобной позой, но колхозник, напротив — чувствовал себя, так комфортно.

— Ага! Ага! Выпустят! Ты, Ванька, моли Бога, что бы твои ручки подольше в гипсе были. На зону ты захотел! Ага — выпустят тебя! У тебя статья-то, какая? А? Враг народа ты! Ванька! враг! Понимаешь — пятьдесят восьмая! Там не какая амнистия не полагается! Никакая! А! Захотел на волю! Лежи уж лучше тут! — ворчал Федор.

— Да, что ты Федор! Что, по-твоему — я так и буду в тюрьме сидеть? А? Ведь когда-то срок-то и кончится! Кончится! И все! Не может же он вечно у меня быть! Ну, пятьдесят восьмая! Ну и что?! Что это навсегда, что ли? Выпустят! Выпустят! Да и что я сделал то? А, подумаешь — зерно украл! Вон ты паровоз под откос пустил — это да! А, я, что?

— Что сопля?! Я тебе дам паровоз! Я тебе покажу — вот это да! — заурчал, как циклоп, железнодорожник.

— А что, что ты мне покажешь? Еще не известно, как, ты там, под откос-то, полетел?! — взъелся Ванька.

— А ну! Прекрати Иван! Прекрати! — прикрикнул Спиранский. — Ты, что это думаешь — им есть разница?! Между вредителем колхозником и железнодорожником? А? Да вы будете вместе в одном бараке гнить! Вместе! И разницы между вами для них никакой! А вы тут строили — кто больше власти навредил! Смотрите, как бы вас на Колыму не отправили! Там говорят, зэки и сезона не выдерживают! Дохнут! Будет вам амнистия обоим! В вечную мерзлоту закопают, если волки полярные не сожрут! Железнодорожник и колхозник притихли. Оба сурово сопели, но после такой гневной и страшной речи инженера, задумались и молчали. В палате воцарилась тишина. Первым ее нарушил Иван:

— Так, вы, что это думаете, Евгений Николаевич — нас могут на Колыму? А? И сколько ж мне дадут? — испуганно спросил Пермяков у Спиранского.

— Сколько дадут — все твое. Моли Бога, чтобы пятеркой отделался. Тогда, может тут, недалеко в Сибири оставят. — Евгений Николаевич понял — немного переборщил с угрозами и попытался успокоить колхозника, парень-то, шибко впечатлительный. Но Пермяков, еще больше возбудился — плача, он запричитал:

— Что же это я, как и сгнию там?! В тундре этой проклятой? А? А мамка? А сестрички, а братишки? А? А они-то, как? А? Что ж, это, за душегубка такая? А я, что ж, сделал-то, такого? А?

— Да успокойся Ваня, успокойся, Ваня. Не отправят тебя на Колыму. Я слышал, тех кто из деревни и зерно воровал — на Колыму не отправляют. Тут оставляют. Недалеко. На лесоповалах, — Евгений Николаевич, уже был и не рад, что напугал паренька. Почему напугал? Сказал правду. Только вот, эта самая, «правда», тут в тюрьме иногда — как мучение. Хуже пытки! Ее лучше просто не знать! Отключиться, и будь что будет! Без правды и кривды, безо лжи и обмана! Без будущего и завтрашнего дня! Тут в тюрьме это не к чему!