Падшие в небеса. 1937 год

Вот у справедливости, нет, временного формата. Нет, временного ограничения. Нет. Она будет существовать вечно — пока, существует человечество. И все, кто творят беззаконие — они потом будут наказаны. Оболенский сверкнул гневным взглядом на нового знакомого. Он промолчал, но Клюфт видел — старик с ненавистью буравит глазами Фельдмана. Хотя молчит. Но ему, так хочется, что-то сказать, этому человеку. Причем, что-то злое и неприятное. Повисла пауза. Вагон трясло на стыках. Наверно поезд въехал на полустанок. Сквозь щели и доски уныло прорывались вялые всполохи придорожных фонарей. Колеса стучали. То быстро, то медленно. В этом металлическом стуке слышалось нечто зловещее. Секунды или километры? Рельсы жизни. Рельсы — по которым, катится их судьба… Судьба этих людей — нахохлившихся на деревянных нарах, прибитых по стенам вагона. Людей, затаивших надежду, где-то глубоко, в глубине, своего сознания. Там, под фуфайками и шубами, гимнастерками, и френчами. Под рубашками и свитерами…

Двадцать вторая глава

Надежда! Какое странное слово. Надежда… Вялая мечта об освобождении и спокойной жизни. Но наступит ли она? Сейчас большинство этих людей терзала эта мысль. Наступит ли она жизнь? Настоящая жизнь! Та, прежняя жизнь… Свобода, свобода и покой. Любимые добрые лица… — сейчас это казалось нереальным. Их жизнь вообще казалась — какой-то страшной сказкой. Страшным сном. Тук-тук… Бледные и почти восковые лица. Негромкие разговоры где-то в углу. Слышался Кашель. Запах табака, дров и грязного человеческого тела. Павел покосился на Фельдмана. И вздохнув, тихо спросил:

— А вы, Борис Николаевич, по какой статье проходили и какой срок получили?

— Тут, все по пятьдесят восьмой. Я получил десять лет без права переписки.

— Да. Не так уж и плохо. Тут, некоторые, по пятнадцать получили,… - грустно добавил Павел. Фельдман кивнул в ответ, но ничего не ответил. За него, сказал Оболенский. Он зло процедил сквозь зубы:

— А мне, показалось, вам как-то, мало дали! — старик сверкнул ненавистным взглядом на Бориса Николаевича.

— Вы, я вижу, меня узнали, Вернее, поняли — кто я,… - печально ухмыльнулся Фельдман. — Ну, что ж, как говорится — пусть будет так. Клюфт насторожился. Он сел, свесив ноги на нарах, и дернул на рукав Петра Ивановича:

— Вы про что? А? Про что? Что я такое не знаю? Оболенский тяжело вздохнул и как-то неровно погладил Клюфта по плечу:

— Если Паша, это тот человек — который я думаю. То нам Паша, не нужно сидеть, в его обществе. Не нужно. Нам вообще от него подальше надо сидеть. А еще лучше — сказать, вон, всем, тут, в вагоне. Кто едет с нами вместе! — тихо, но зло прошептал Петр Иванович. Павел впился взглядом в Фельдмана. Борис Николаевич грустно улыбался. Клюфт рассмотрел его гримасу в полумраке. Это была улыбка человека обреченного и в тоже время получившего, какое-то облегчение. Словно преступнику перед казнью дали выпить вина и выкурить папиросу.

— Борис Николаевич. Петр Иванович? Что происходит? Что за загадки? Спросил Павел. — Вы знакомы? Вы знаете друг друга? Может, вы друг другу, сделали что-то плохое? Фельдман не обращая внимания на вопрос Клюфта, сказал ровным голосом Оболенскому:

— Вы можете сказать. Но кому от этого станет легче? Вы знаете, кто тут едет с нами в составе. Кого везут по этапу? А? Тут везут очень многих людей, которые виноваты не меньше чем я. А может и больше. Потому как они непосредственные исполнители. Непосредственные. И они тоже трясутся — что их узнают. И они тоже переживают, что станет ясно — что они причастны ко всему этому кошмару — который творится в стране. Вот поэтому никто из них не захочет мести. Никто из них не станет кричать о справедливости. А вторая половина, те, которые действительно невиновны — ну, как, вот этот молодой человек — так они не решатся. Потому как, если они решатся — они подпишут себе окончательный приговор. Так что зря вы так сказали. Я не боюсь. И не о чем не прошу. И не буду просить. Даже если кто-то из этого вагона загонит мне под ребро заточку, я не буду молить о пощаде. Не буду.

Потому как, наверное — заслужил это. Но вот, станет ли вам после этого легче? А?

Оболенский кивнул головой и зло ответил:

— Вы правы. Мне доставит большее наслаждение смотреть — как вы мучаетесь вместе с нами! Наблюдать, как вас будет гнать конвой! И как вы, в конце концов, на своей шкуре испытаете — то, на что обрекли эту страну! Это и будет самым большим наказанием для вас! А пришить вас — я бы это сделал сам с удовольствием!

Но марать руки о такую мразь — не думаю, что мне потом зачтемся на том свете это в плюс. Так, что наслаждайтесь. Но одно хочу сказать — держитесь от нас с Павлом подальше! И не надо с нами заигрывать. И не надо тут корчить из себя нашего спасителя и благодетеля.