Падшие в небеса. 1937 год

Снова натужно загудел паровоз. Словно машинист — попытался длинным и тревожным сигналом заглушить этот нечеловеческий вопль. Его невозможно было слушать.

Разрывалось сердце. Сквозь, маленькие, вагонные оконца, пробивался свет фонарей. Фигуры людей в вагоне освещались: то желтыми, то бело-синими полосками. Эти световые ленточки пробегали по силуэтам и растворялись где-то в щелях, за промерзшими от мороза досками. «Призраки. Мы все призраки! Нас всех уже нет! Нас нет, и не может быть! Мы вычеркнуты из списков живых!!! Из списков тех, кто достоин жить! Мы уже можем говорить о себе — мы дли на этом свете, но нас нет. Нет!» — с неугасимой болью подумал Павел.

Обреченность и беззащитность. Будущее. Как, можно думать, о будущем — если его нет?! Уже нет — после этого приговора! После всей этой окружающей мерзости! Его и не может быть! Как думать о прошлом — если на это просто нет сил! Да и, что, это даст? Рассуждение о прошлом? Зачем мучить свое сознание? Зачем?!

«А вообще — зачем я жил?! Зачем и приходил в этот мир? Зачем я родился? Что бы вот так — подохнуть, где ни будь в лагере? Замерзнуть по дороге, в бескрайних просторах, сибирской тайги? Замерзнуть, превратиться в кучу ледяного мяса. В кусок! Бесформенную глыбу, которая по весне растает и сгниет, где ни будь, на обочине проселочной дороги? Что я оставлю после себя? Что я мог оставить после себя? Ничего! Пустота! Как будто, меня и не было! Как будто я и не жил в этом мире? В этом? А какой же он еще может быть? Этот — тот? Неужели после смерти есть что-то? Нет, должно быть. Не может же, все — вот так, закончиться — как бы, ничего не начавшись? Не может! Значит, значит — там за гранью, которую мы называем смертью, что-то все-таки есть? Есть, не может не быть! Господи! Господи есть, есть — должно быть!» — Павел не произвольно прошептал последние мысли в слух.

— Ну, что он опять бредит? — услышал Клюфт рядом с собой суровый мужской голос.

— Нет, нет. Он просто, просто, вот, так, рассуждает. Вслух, как я понимаю, — ответил за него Оболенский. Петр Иванович словно читал его мысли. Словно знал — о чем Павел думает.

— Его бы надо вон туда, на нары перенести. Сам сможет перейти? А? Я договорюсь о месте! — вновь сказал незнакомец. Павел открыл глаза. Он попытался рассмотреть этого заботливого человека. Но тщетно. Полумрак скрывает черты лица. Одежда обычная. Полушубок и меховая шапка на голове. Коренастый. Хотя, как показалось Павлу, он уже видел этого человека, где-то.

— Не надо за меня беспокоиться. Не надо. Да и зачем. Все кончено, — уставшим голосом из себя выдавил Павел.

Ему захотелось заплакать. Комок подкатил к горлу. Слезы выступили на ресницах. Но Клюфт сдержал себя. И глубоко вздохнув, отвернулся.

— Эй, Паша! Ты это брось! Если, вот так, обречено сдаться судьбе — значит не уважать себя! Ты, что не уважаешь себя? — прикрикнул на Клюфта, Петр Иванович, словно строгий доктор.

— Да, я то, уважаю. А вот гляжу — общество наше, меня не уважает. И вас — не уважает. И его вот, не уважает, — дерзко ответил Павел и кивнул в сторону заботливого мужчины.

— Да плевать мне на общество. И на то, уважают ли они меня! Главное — я сам себя уважаю. И буду уважать до последней минуты! — с издевкой, в голосе сказал Оболенский. — Ты, думай, как дальше жить?! Как выжить?! Как, потом жить будешь?! И все! Жить надо, в любой ситуации и уважать себя! Даже, когда, тебе невыносимо противно! Все равно надо жить!

— Да зачем жить, уважать, если — все кончено?! Все! Как же, вы, не понимаете Петр Иванович? Все! Если нас не расстреляли, то это не значит, что мы выживем! Там, в тайге, куда нас отправят — выжить очень трудно! Очень! Все! Да и зачем выживать? Зачем? Что бы потом вернутся к ним — к этим свиньям, которые нас посадили? И ходить с ними по одним улицам, дышать с ними одним кислородом и молчать! А главное бояться! Бояться, что бы тебя вновь не отравили по этапу! Вновь не закинули в камеру! Вновь не разбил табуретку на голове! — грустно сказал Павел.

— Эй, Паша! А с чего ты взял, что это будет, так, всегда? А?

— А, как еще?

— Хм, вот, я вижу, ты глупый еще. Молодой. Я тоже, так думал. Вернее, почти, так же. Когда, я, закончил, юнкерское училище, я думал, что все будет, так всегда. Я, буду молод. Барышни будут мне улыбаться. А власть в нашей державе — всегда будет принадлежать Романовым! И, что в итоге?! А все изменилось и как?! Я состарился. Дамы мне уже давно не улыбаются, а Романовых расстреляли большевики. И, что это говорит? А вот что — ничего в этом мире не вечно! Ничего! Даже то, что кажется вечным и нерушимым!

— Что вы имеете в виду? — испуганно удивился Павел. Оболенский наклонился к нему, к самому уху и страстно, и истерично зашептал: