Падшие в небеса. 1937 год

— Ну, ты лежи, лежи. А вообще, тебе спасибо, надо, вон, тому мужчине, сказать. Он тебя почти спас. Если бы не он — эти гады бы, так и бросили тебя на перроне. Сколько бы, ты, вот, так, на снегу провалялся? А?! Пока этап не уйдет! Потом бы решали час — что с тобой делать. А там сам понимаешь — воспаление легких и сразу в морг. А то и в канаву бы свезли. Вот и все. Так, что спасибо вон тому мужику скажи! — Оболенский кивнул, куда то в бок. Павел приподнял голову и оглянулся. Но в полумраке, что-то разобрать было сложно. Но Павлу все-таки удалось рассмотреть эту мрачную обстановку. Огромное количество людей. Они стояли возле стен и лежали на сбитых трехъярусных нарах, причем один на одном. Места ясно не хватало. Это были и молодые, и пожилые мужчины. Одетые — кто, во что. Тут мелькали и дорогие шубы, и фуфайки, и даже кожаные плащи. Публика явно была разношерстая. И интеллигенция в лакированных туфлях, и крестьяне в валенках, и рабочие — в сапогах, и даже какой-то мужчина во фраке и белых, несуразных штиблетах. Посредине вагона высилась печка «буржуйка». Возле нее — народу было вообще не продохнуть. Каждый хотел погреться возле этой железной бочки с ржавой трубой, выведенной в крышу. Печка гудела. Дрова в ней трескались и хлопали. В вагоне стоял гул. Несколько человек, примостились друг на друга — пытались рассмотреть в маленьких оконцах, с зарешеченными, толстыми, стальными прутьями.

— Вон, вон!!!

— Грузят еще.

— Все, вроде закончили.

— Сколько еще стоять-то будем? А? Может — обменять махорки успеем? А? Курить охота! Сколько еще стоять-то?

— А тебе-то, что? Все одно!

— Как, не скажи! В лагере-то, там бараки. Тепло. А тут. Сквозняки. И жрать, дают один раз в сутки! Сдохнем!

— А ты, моли Бога, что б, сдохнуть — побыстрее! Мучаться меньше!

— Э, не! Не хочу!

— А вчера, в соседнем вагоне — три трупа сняли. Все замерзли. А сегодня — два. Сам видел, тащили! Павел вслушивался в разговоры арестантов, и понимал, что ему еще не раз вспомнятся уютные ночи тюремного лазарета. Тут, в этом, старом и тесном вагоне — начинался настоящий ад. Холодный и беспощадный. Клюфт, закрыл глаза и тихо спросил Оболенского:

— Петр Иванович — куда повезут-то? Неизвестно?

— Кто его знает Паша?! Дальше Колымы, как говорится, не отвезут. На восток, говорят. На восток, — печально вздохнул старик. Вмешался еще один мужчина:

— Да, мы вон, с Уфы едем. Уже десять дней едем. Говорят, что еще столько же ехать придется. А тут — в Красноярске, мол — последний подсад был. Все, теперь литером — мол, пойдем без остановок долгих. На восток. До Ванино. А там, на корабли посадят и в Магадан. Так вот — конвойные гутарили. Кстати, тут конвой сменился. Был то — башкирский. А сейчас вроде, как — Иркутский. Говорят сибиряки — ребята ничего. А то, башкиры — уж больно лютые. Суки узкоглазые! У них — ни махорку, ни чая, не выменять! А сибиряки, вроде ничего! Павел открыл глаза и покосился на мужика. Это был человек — лет пятидесяти. С округлой седой бородой. Морщинистое лицо. И длинные волосы. На голове шапка пирожок. Мужчина приветливо улыбнулся:

— А ты, хлопчик, что ранен? А? На допросе били? Небось — почки поотбивали и ребра переломали?

— Да, подстрелили… — вздохнул Павел.

— Ай, ай. Ой, главное, что бы рана, не кровоточила. А иначе — все! Тут, на этапе, никто, тебе, никакой помощи не окажет. В лучшем случае — просто кинут в угол вагона и дадут замерзнуть. А в худшем — заставят, на каком-нибудь полустанке, якобы в лазарет местный идти, под конвоем, а сами и пристрелят по дороге. На обочине. И спишут — как побег. А трупак оформят по инструкции. Им за это еще даже благодарность полагается. А солдатам даже отпуск могут за беглого зэка дать! И такое я слышал! Так, что, болеть нам, нельзя, тут, на этапе! Им возиться с нашим братом, вообще никаких резонов! А ты, лежи, лежи, хлопчик! Вот, попей водички! Где-то далеко — засвистел и завыл паровоз. Сигнал разнесся — словно рев диковинного, громадного животного. На пироне послышались крики. Рядом лаяли собаки. Матерились конвойные и выли женщины. Был отчетливо слышан стон и причитание. Голоса вторили друг другу. И вновь отборные маты конвойных. И лай собак. Заскрипев — нудно и устрашающе — захлопнулась створка двери. Лязгнул замок на засове. Еще раз прощальным гудком заревел паровоз. Павел закрыл глаза. В вагоне все притихли. Словно понимая — в его жизни наступает новая эпоха. Возможно, самая мрачная и страшная. И для кого-то, она, окажется завершающей. Дух обреченности витал в вагоне. На мгновение повисла тишина. Каждый прислушивался к звукам. Что? Что дальше и …Толчок и состав дернулся с места. Медленно, но уверенно, он покатил по рельсам. На стыках, колеса, усердно перестукивали противную дробь. В соседнем вагоне, дико заорал человек. Это был вопль отчаянья. Человек кричал — что есть мочи. Его голос уже был похож на рев зверя загнанного в ловушку.

— Света! Света! Я люблю тебя!!!! Береги детей!!! Света! Света! Прости! Прости! Забудь! Света забудь!