Падшие в небеса. 1937 год

— Ну, а сейчас и ваше право — доказать, кто, на что, годится. Все, поочередно, кроме тех, кто стоит в этом строю, — Мохов кивнул рукой, на только, что сформированную «колонну жалобщиков». — Должен подойти и по команде офицеров, либо поднять бревно, либо прокатить тачку с камнями!!!.. Потому, как вы, не впавшие в жалобную лихорадку, я вижу, честные люди, не опустившие головы и готовые на трудовые подвиги, ради искупления вины! Честь вам уже за это и хвала!!!.. Поэтому!!!.. На основании ваших показателей, прямо сейчас будут сформированы пять бригад! Которые уже завтра выйдут на работу и которые уже сегодня пойдут в баню и получать паек в долг! И так… из колонны по очереди вы должны будете выйти и показать на что вы способны! Всем все ясно?!!!.. — вопрос канул в темноту плаца.

Было слышно, как скрипит снег под валенками конвоиров. Тишина. Строй новеньких узников замер. «Жалобщики» стояли и не знали, как реагировать на это объявление. Они с недоверием косились на своих товарищей оставшихся в строю. К колонне, медленно и степенно, подошли четыре офицера в полушубках. Они, лениво расхаживая, вдоль строя, тыкали пальцем и кричали:

— Ты, к тачке!

— Ты к бревну!

— Ты к тачке! Арестанты испуганно выходили из строя и бежали к середине плаца, где, будущим работникам зоны, нужно было доказать, свое «умение» работать. Кто-то хватал бревно. А кто-то опускался к тачке. Один здоровенный мужик, схватив неотесанную лесину, словно хрупкую женщину — поволок ее к углу плача. Два конвоира, с трудом, догнали этого лагерного Геракла и заставив его бросить бревно, отвели назад.

— Принять в третью бригаду! — прозвучал приговор. Здоровяк радовался, как ребенок. Он улыбался, и чуть было, не плясал на плацу от счастья. Но, таковых, оказалось единицы. Большинство поднять бревна не могли, ни в одиночку, ни даже вдвоем. Офицеры внимательно смотрели, как пыжатся новенькие зэки и после неудачных попыток отправляли «хилых» арестантов «попробовать себя» в катании тачки. Кто-то, с уверенностью, двигал, нагруженную камнями, тележку, а некоторые и с этим лагерным инвентарем, не могли справиться. Совсем немощных — отгоняли в угол плаца. Два солдата, мазали им на одежде, кистью с известкой — вторую полосу… «Вторая полоса… вторая полоса — что это значит? Что значит? Мне тоже должен намазать вторую полосу,… а может это отметки, о кругах ада? А? Как интересно? Сколько их там по библии было — девять? Вот, так, быстро — вторая…» — подумал Клюфт. Он увидел, как из строя вышел Оболенский. Старик уверенным шагом двинулся к огромному бревну. Но стоящий рядом со стволом офицер, почему-то замахал рукой. Петр Иванович, в недоумении, остановился. Что говорил нквдшник старику, не слышно. Но по жестам, Павел понял — Оболенского не пускают пробовать свои силы. Старика отпихнули и без проверки повели в угол плача, к толпе хилых и немощных арестантов…

— Ты, к тачке… — донеслось до Павла. Молодой офицер смотрел в упор на него. Клюфт глубоко вздохнул и сделал шаг вперед. Но тут же остановился и растерянно обернулся. Он взглянул назад. Там, в темноте строя, он нашел глазами Фельдмана. Он качал головой из стороны в сторону…

— Ты, что, глухой?! — рявкнул на ухо Павла военный. — А ну, пошел к тачке! К тачке! — офицер грубо подтолкнул Клюфта. Павел засеменил к противоположенной стороне плаца. Раз. Два, три, четыре… Десять шагов…. Вот она — большая тачка! Деревянный короб, сбитый из лиственницы. Толстые, слегка, отполированные руками, зэков — ручки. Большие, железные колеса. Поднять такую махину, даже не груженную — уже подвиг. Она весит — не меньше сотни килограммов. Прокатить…. Ее еще нужно прокатить с камнями…

Рядом с тачкой стоял зэк. Это был обитатель лагеря. Совсем морщинистый, пожилой мужчина внимательно смотрел за каждым движением Павла. Когда Клюфт приблизился — он тихо шепнул:

— Давай, сынок, давай. Мы тут камни полупустые положили, так что поднимешь — тут дел-то… — подбодрил этот незнакомый человек. Этот зэк переживал! Он переживал за его судьбу! Он — хотел помочь! Он хотел, чтобы Павел — поднял и провез эту проклятую тачку! Но зачем? Что обречь его на годы каторжного труда в тайге, или на руднике? Что была возможность умереть с этой чертовой тачкой в руках? «Нет, значит — не всем безразлична моя судьба. Не всем, на земле безразлична моя судьба! А может, это, уже счастье — когда ты понимаешь, что твоя судьба не безразлична какому то незнакомому человеку и тут, в этом таежном аду? Тут, где уже, кажется — не должны остаться — эмоции, чувства? Нет, может быть — он прав. Он, прав, этот богослов» — Павел в эту секунду, почему-то вспомнил о богослове. Иоиль. Почему-то о нем. И о Вере. И о ребенке. Но сначала, почему-то об Иоиле…. О нем. О его словах… «И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будите ненавидимыми всеми за имя мое. Но кто выстоит до конца, тот спасется!» — Клюфт непроизвольно улыбнулся.