Падшие в небеса. 1937 год

— Пятьдесят восьмая? Хм, вы хотите, что меня обвинят — как врага народа?

Оболенский посмотрел Клюфту в глаза. Старик сидел и улыбался. Но эта улыбка не была издевкой и злорадной — мол, я сижу, и ты сиди. Я мучаюсь, и ты мучайся. Улыбка была доброй. Можно даже сказать — сострадательной. Старик, словно хотел пожалеть Павла, но не решался. Оболенский тихо и в тоже время как-то пафосно, сказал:

— Вы обвиняетесь, не как враг народа! А как политический преступник! Вы! И я уверен в этом! Я! Более того, официально в государстве под названием — Советский союз, нет политических преступников, уголовный кодекс это не предусматривает, но вот преступления государственной важности он очень даже хорошо предусматривает. И к вашему сведению пятьдесят восьмая и есть эта статья. Кстати, вас, как я слышал — зовут Паша?

— Да, — растерянно ответил Клюфт.

— Ну-с, Павел, с прибытием вас, в застенки народного комиссариата, сталинского государства, под названием — ес, ес, ес, ер! — последние буквы Оболенский выговаривал с каким-то картавым ехидством. Этот человек, в открытую, издевался над вождем, над государством. Над ним — Павлом Клюфтом. И не боялся — было видно по его горящим глазам. Оболенского охватил азарт. И Павел, вдруг понял почему — этому старику нечего было терять и бояться! Вот и все! Он, шпион и контрреволюционер — просто ходил по грани, за которою, уже не страшно заступить! Поэтому он так вольно выражался.

— Меня зовут Оболенский Петр Иванович! Честь имею! — старик встал со стула и щелкнув каблуками ботинок склонил голову. Оболенский медленно опустился назад, на табуретку и добавил:

— Перед вами Павел — штаб капитан лейб-гвардейского семеновского полка! Вот так! Павел потерял дар речи. Его посадили со шпионом, белогвардейским офицером, вредителями из Ермаковского района и буржуазным националистом — прокурором! Страшнее ничего не придумаешь! Клюфт, застыл в оцепенении. Но тут, в разговор вмешался Гиршберг. Бывший директор совхоза миролюбиво прикрикнул на старика:

— Ну, что ты вот так, сходу, Иванович, пугаешь новичка! Ему еще на первый допрос идти! Там наслушается. А ты его сразу в свои клещи взял! Сразу стал вон пугать своими званиями и статьями! — Гиршберг подвинул табурет и сел рядом с Павлом. Холеное, гладко выбритое лицо, совсем не походило на физиономию арестанта — сидящего на тюремной баланде. Директор совхоза дружелюбно добавил:

— Вы, как, я понимаю, совсем недавно в тюрьме? Вас сколько в боксе держали? Что делали? Что успели допросить? Или так, молча отсиживались? Клюфт, растерянно мотнул головой и сглотнув слюну, выдавил:

— Так, молча. Гиршберг понимающе кивнул головой и тяжело вздохнул:

— Так я и знал. Наверно в туалет не водили. Били? Павел отвел глаза. Ему стало стыдно. Очень стыдно. Он невольно покосился на свои штаны, разглядывая — не осталось ли кругов и разводов, на ткани — от мочи. Клюфт покраснел. Он не хотел разговаривать, боясь, что директор совхоза — человек, который был «злостным врагом и отрицательным героем» в его статье — узнает о его же позоре, что он помочился в штаны — не выдержав избиений охраны. Но Гришберг, словно понимая, что Павлу, сейчас трудно, похлопал его по плечу и назидательно, но ласково сказал:

— Хорошо. Хорошо. Вам сейчас не до разговоров. Это верно. Вы не знаете — кто мы. Мы не знаем — кто вы. Лучше помолчать. Но я вам дам совет. Один. Сейчас принесут пайку — не хватайте ее как сумасшедший. И не требуйте, у охраны добавки. А главное ешьте медленно хлеб. Не глотайте его большими кусками. Это пригодится. И еще — когда вас поведут на допрос, главное, запомните — старайтесь, как можно меньше говорить в присутствии следователя. И если, что-то говорите — сначала думайте. И не подписывайте ничего! Ничего! А там поможет вам Бог! — директор совхоза отошел к окну.

На его место буквально запрыгнул рыжий мордоворот Лепиков. Он нервно хохотал и бормотал всякую ерунду:

— Да не слушай, тут, не кого. Они, все, очумели. Все. Они, все вруны. Хотя, вот Гиршбергу я верю! А вот, этому контре! Ух! — Лепиков замахнулся на Оболенского. — Я бы вообще не говорил с ним! Вообще. Эта контра недобитая, тебе только вред доставит. Хуже сделает. А будешь его речи враждебные слушать — себе срок дополнительный намотаешь! Звякнула щеколда. В двери открылась маленькое окошко. Откуда-то из коридора, раздался гулкий и низкий голос:

— Эй, сто тридцатая! Получай жрачку! И не давиться! Чай по кружке! Больше нет сегодня! Лепиков сорвался с места и кинулся к «кормушке». Бывший прораб, наклонился, почти по пояс и встав на колени, заискивающим голосом пролепетал:

— Давай, давай сюда. Давай, вот чаек, вот кусочек! Э! Э! Что ты мать твою, давай с корочкой! Давай! Вон, тот, побольше! Павел с изумлением смотрел на это. Петр Иванович подтолкнул Клюфта и по-отечески — сжал его локоть: