Падшие в небеса. 1937 год

— Павел, нужно подойти к двери. Иначе, проморгаете пайку. Тогда до обеда будет голодно. Да и все. Это плохо. Тут надо есть, что дают. Клюфт, встал с табуретки и медленно подошел «кормушке». Гиршберг и хакас расступились — пропустили новичка. Павел взглянул на них с благодарностью. Клюфт нагнулся что бы получить пайку — из коридора ударил в нос запах горячей еды. Но это, был обманчивый запах. «Едой» — то, что протянул ему какой-то мужик в черной «робе» — назвать было нельзя! Кусок черного, полусухого хлеба и горячая вода, в железной кружке именуемая, тут, в тюрьме — «чаем». Павел, на секунду замер над посудиной — разглядывая содержимое. Его, тут же, грубо окрикнул раздатчик пищи:

— Эй! Новенький, что ли?! Посторонись! Получить дай другим! Следующий! — заорал мужик в черной робе.

Клюфт отошел в сторону. Горячая кружка обжигала пальцы. Павел вернулся к своей табуретке и поставил посудину на нее. Рядом присел Павел Иванович. Старик улыбнулся и деловито сказал:

— А вот, пить, этот чай — нужно пока он горячий! Потом глотнуть эту бурду будет противно. Да и кишки надо прогреть. Пейте. Пейте. Это конечно не индийский чай, но все-таки. Его делают тут, в тюремной столовой — из крошек. Жгут крошки от хлеба и заваривают. Получается что-то наподобие чая. Тюремного. Вот такой рацион. Да вы пейте, пейте! Пока горячий, — старик отхлебнул из своей кружки коричневую бурду.

Павел, вспомнил, что хочет есть. Засосало под ребрами. Желудок сократился. Рот наполнился слюной. Клюфт с жадностью посмотрел на кусок черняшки и откусил мякиш. Странно. Но этот пресный и черствый хлеб ему показался сдобным пирожным. Клюфт с удовольствием жевал коричневые крошки и наслаждался. «Надо же! Раньше я не знал, что хлеб может быть таким вкусным!» — поймал себя на мысли Павел. Даже, когда в середине двадцатых, было голодно — в доме всегда был хлеб. И хотя Клюфт не избалован сладостями, особого значения культу еды не придавал. А когда отец говорил ему — к хлебу надо относиться с уважением, хлеб надо брать в меру, Павел пропускал это мимо ушей. Еда! «А как я ел когда-то наваристый борщ со свининой! Умм! Как он ел пельмени! А какие мама солила на зиму огурцы?! Ой! Мама! Какая вкуснятина!» — Павел почувствовал, что от мыслей о еде у него закружилась голова. Он зажмурился. Через минуту он дожевал кусок. Желудок запросил еще, но в ладони остался лишь запах от тюремного хлеба. Павел непроизвольно поднес к лицу ладонь и понюхал пальцы.

— Что нюхаете запах хлеба? — старик, лукаво смотрел на него, похлебывая из кружки чай. — Вы пейте, пейте. Павел вздохнул и поднес кружку к губам. В нос ударил запах ржавой, горячей воды и пережаренных сухарей. Клюфт отглотнул коричневую бурду. Вкус оказался не таким уж «противным», как себе представлял Павел. Он еще раз отхлебнул из кружки.

— Вот, вот, настоящий каторжанин! — радостно воскликнул Петр Иванович.

— Да, начинаете обживаться! Так, хорошо! Хорошо! Вот в глазах даже огонек жизни появился. А то совсем скисший был! — добавил Гиршберг. Директор тоже пил чай из железной кружки:

— Кстати, вот вы так и нам не сказали, кем работаете? За что задержали, мы и не спрашиваем. Тут, всех, не, за, что. Тут, все говорят, меня взяли не, за, что. И самое смешное — никто им не верит. Хотя, каждый считает, себя — невиновным. А вот, соседу — не верит. Думает, что уж его то, арестовали по делу. Не может ведь, целая камера, да, что там камера — пол тюрьмы сидеть без причины?! Ан, нет, дорогой! Как, видите — может! Может! Хотя конечно мне вы не верите. Но я и не прошу. Так кем вы на свободе то работали? Павел, вспомнил слова старого тюремщика — «не верь, не бойся, не проси!». Клюфт, нахмурился и отхлебнув в очередной раз из кружки кипяток, ответил вопросом на вопрос:

— А, вы то, сами, кем будете? А то, вот, интересуетесь, что-то много? Но директор совхоза не смутился. Гиршберг, улыбнулся и качнув головой, весело ответил:

— Логично. Умно. Правильно. Вижу, кое-какие, правила выживания в камере, вы знаете. Ну, хорошо. Я бывший директор совхоза. С юга края. Меня обвиняют в шпионаже, диверсии и создании антисоветской подпольной организации. Кстати вон Лепиков, — Гиршберг кивнул на рыжего мордоворота. — Он, из моей ячейки, так сказать. Он у меня в совхозе, прорабом работал! Вот так. Но я естественно этого ничего не делал. Хотя вы мне можете и не верить. И может, скажите — кем вы трудились? Или не хотите с нами разговаривать? Так мы отстанем. Правда, ведь, Павел Иванович? — Гиршберг посмотрел на старика. Тот кивнул и тяжело вздохнул. Директор совхоза тоже вздохнул и добавил:

— Только вот учтите Павел, выжить тут совсем в одиночку тоже будет трудно.

Вернее это совсем не возможно. Вас сломают. Все равно сломают. И хорошо, если не на первом допросе. Так, что можете молчать, если хотите. Но поверьте, вам лучше будет, если вы с нами будете дружить. Павел ухмыльнулся и покосился сначала на Оболенского. Затем на Гиршберга. Отхлебнув чай, тихо ответил:

— Дружба. Да. Мечтал я, вот о такой дружбе. Ничего не скажешь.