Падшие в небеса. 1937 год

— А, что вам наше общество не нравится? Ну, тут уж простите великодушно-с! Господин Джугашвили еще не предусмотрел-с, как выбирать друзей по камере! Пока, по крайней мере! Глядишь, в наступающем году, его опричник, по страшной, для каторжан фамилии — Ежов, эту инициативу возьмет, как говорится в свои колючие руки! — обиженно пробормотал Оболенский. Клюфт понял, что «слегка перегнул». Он срывает свою злость на этих людях — ни в чем не виноватых! Они, вовсе, не причем, что Павел оказался на нарах. Да и выжить в тюрьме — в одиночку, трудно. Клюфт, допил свой чай и поставив кружку, на каменный пол, тихо сказал:

— Извините. Я не хотел. Просто, как-то, все навалилось. Но Гиршберг не обиделся. Да и Оболенский улыбнулся. Старик вопросительно смотрел:

— Так, кем изволите работать? Вернее работали? И, за, что вас?

— Я журналист. В газете работал. В «Красноярском рабочем». Арестовали ночью. За что не знаю. Пришли и арестовали. Обыск учинили.

— Ах, журналист! Журналист! Как, я сразу, не догадался! — словно актер на сцене, воскликнул Оболенский и хлопнул себя ладошкой полбу. — Ну, да. Эти глаза! Эти глаза надежды и неприятия несправедливости! Бедный мальчик! Он так верил в светлое коммунистическое будущее! И вот, те на! Реалии сталинской диктатуры! Конечно!

— Почему верил? — обиделся Павел. — Я и сейчас верю. Все это ошибка. Ошибка и меня выпустят. Вот, к следователю схожу… Тут в разговор вступился Гиршберг:

— Петр Иванович, но полноте! Полноте мальчишку тут пугать! Верит еще пацан. Нужно осторожней! Вы, вот, что Павел, вы на него внимания не обращайте! — директор совхоза кивнул на старика. — Он совсем тут озлобился. И болтает много. Хотя конечно некое разумное в его словах есть. Но я советую вам его не слушать. А от себя, вот, что скажу — тут главное готовиться к худшему, а не к лучшему.

Это первый закон. И не надейтесь, вот так, отчаянно, что вас выпустят. Поверьте. Те, кто в камере, они тут надолго. Минимум на полгода. А там…

— А, что там, — с тревогой спросил Павел.

— А там, молодой человек, либо суд, вернее то, что называется у Сталина судом, а на самом деле судилище! Либо, как вы надеетесь — свобода. Но вот, только, суд гораздо быстрее и чаще бывает. Свобода, она призрачна! А там. Там, после их большевицкого суда, вас могут отправить в лагерь. Или… — словно римский сенатор заявил Оболенский. Он, встал и вытянув вперед руку, махнул на дверь камеры.

— Что или? — переспросил Павел.

— Или вас приговорят, как это ласково говорится на языке большевиков к стенке — то бишь к расстрелу! Намажут лоб зеленкой и все! Финита ля комедия мой друг!

— Петр Иванович, ну хватит пугать молодого человека! — воскликнул Гиршберг. Но Павел не испугался. Он, с равнодушием выслушал перспективы своей судьбы. Надежда на то, что его выпустят, еще теплилась в его душе. А вот, директор совхоза, как показалось Павлу — сам ужаснулся от слов Оболенского. Илья Андреевич растерянно забормотал:

— Павел, Павел, знайте, не всех тут расстреливают. Меня вот допрашивали много раз. Даже суд был в Минусинске. И что? На пересуд отправили — сюда в Красноярск. Так, что, есть, я думаю, еще справедливость! И вы увидите — тут в Красноярске нас с Лепиковым обязательно оправдают! Обязательно! Нужно только верить! «Значит, их не осудили! Значит, моя статья не стала решающей в этом процессе! Значит, они и не могут, держат на меня зла! И я не сталь не вольным участником их заточения сюда!» — облегченно подумал Клюфт. Открылась дверь. Арестанты вздрогнули. Все, кроме старика. Оболенский с невозмутимой, ехидной улыбкой сидел на табурете. Петр Иванович, словно издеваясь — презрительно рассматривая надзирателя, в форме оливкового цвета. Тюремщик, даже смутился и заорал:

— Угдажеков, Клюфт, Гиршберг — на выход! Директор совхоза привстал с табурета и вялым голосом спросил:

— С вещами?

— Ты, что не слышал — на выход! Раз подали просто команду — на выход, значит — на выход без вещей! Когда кричат с вещами на выход — тогда с вещами на выход! Что тут не ясного?! — рявкнул на него охранник. Хакас спокойно встал и заведя руки за спину, вышел из камеры. Клюфт тоже медленно двинулся к выходу, но его остановили:

— Не тропиться! По одному! В коридоре ждал низенький конвоир — молодой, салага-солдат. Он, неуверенно, пискнул на Клюфта:

— Лицом к стене, руки за спину!

Клюфт даже ухмыльнулся от фальцета, этого, совсем, детского голоса. Ну, тут же рявкнул бас старшего: