Падший ангел

Прошли годы, а Калишту Элой ни разу не спросил себя, почему присутствие посторонней женщины лишь слегка волнует ему кровь. Он ездил на ярмарки, куда жена отправляла его за сельскохозяйственными орудиями, случалось ему проводить ночи в некоторых окрестных домах, знаменитых красотой своих обитательниц. Там он развлекал дам рассказами о прочитанных им замечательных случаях, если не находил какую-нибудь старинную книгу, которая усладила бы его вечер.

К слову сказать, мне довелось стать причиной главного и, возможно, единственного литературного страдания за всю его жизнь. Однажды Калишту заночевал в одном поместье, обитательницы которого увлекались легким чтением, и попросил дать ему какую-нибудь книгу. Ему преподнесли один из моих романов. Мне доподлинно известно, что он вернул ее, отметив на полях все галлицизмы и замарав множеством чернильных пятен. Можете себе представить, сколько раз я ранил своим сочинением это истинно лузитанское сердце!

Если не считать означенной горести, тихие удовольствия сельской жизни неувядаемо цвели для этого достойного человека, редкого примера скромности. Исключение составляли случаи, когда задевали его родословную. За это, как я уже сказал, он безжалостно мстил, обнаруживая тем самым человеческую слабость, ибо человек по природе своей несовершенен. Это создало ему врагов. Но хотя они и посмеивались над его супружеской верностью, ни один не осмелился запятнать его доброе имя.

Что касается супружеских достоинств Теодоры, то мое перо начинает дрожать, едва я приступаю к описанию их с целью воздать хвалу! Поставьте под сомнение чистоту одиннадцати тысяч дев,^{145} если вы готовы злонамеренно усомниться в сей матроне, во всем подобной римлянкам и созданной из того же драгоценного материала, что и Корнелии, Понтии и Аррии.^{146}

Сохранив описанную выше чистоту жизни, владелец Агры явился в Лиссабон. И вот он, подобно Даниилу, стоит у края печи.^{147} Человек-ангел! Сорок четыре непорочных года! Сердце, в котором если и запечатлелись некие образы, то это изображения с изукрашенного фронтисписа какого-нибудь первопечатного издания, какого-нибудь Эльзевира,^{148} отмеченного в каталоге Гренобия.^{149}

Глава XI СВЯТАЯ ДЕРЗОСТЬ

Вполне естественно, что такой человек, непроницаемый для нежной любви, оказался суров и нетерпим к сердечным слабостям.

Случилось так, что несколько вечеров подряд он посещал салон бывшего верховного судьи, отца двух изящных сеньор, одна из которых состояла в браке, а другая — нет.

До слуха Калишту Элоя дошло, что замужняя дочь судьи запятнала свое изящество и благородство тем, что нарушила супружеский долг. Его безгрешное сердце облилось кровью от столь мрачной новости, и он поведал о своих ужасе и боли коллеге-аббату.

Аббат разразился прямо в лицо Калишту Элою раскатистым смехом цивилизованного человека.

— Ну что вы придумали, ваша милость! Кажется, что ваше превосходительство только что упали с другой планеты! Послушайте, Лиссабон — не Миранда, друг мой. Если вы будете ужасаться всякий раз, когда узнаете о подобном казусе, ваша жизнь в столице сведется к постоянному изумлению!.. Пусть мир живет так, как живет…

— Достойное средство! — изрек хозяин майората. — Но вот что сделаю я: отряхну пыль со своих ботинок у входа домов, чьи беспорядочные нравы скандализируют меня. Я шага не ступлю в дом верховного судьи Сарменту.

— Ваше превосходительство может делать все, что угодно. Впрочем, я осуждаю подобное намерение по двум причинам. Во-первых, судья и его семья приняли вас с сердечной приязнью, а во-вторых — ваше превосходительство уже не в том возрасте, чтобы предать добродетель под влиянием дурных примеров. Поступайте, как я — сожалейте о человеческих несчастьях и живите с людьми, не участвуя в их проступках. Дело в том, мой благородный друг, что если мы будем рвать отношения с семьями, справедливо или несправедливо оклеветанными злыми языками, то весьма скоро нам не к кому будет приходить с визитом.

— У меня есть мои книги, — ответил Калишту.

— А в ваших книгах, в ваших хрониках, у ваших греческих и латинских классиков разве не говорится об ужасных нарушениях нравственности? Ваше превосходительство, вы читали о жизни римлян у Тацита и Апулея,^{150} вы читали «Тримальхионов пир» Петрония…^{151}

— Какого Петрония? — прервал его хозяин майората. — В Риме жили двенадцать Петрониев, и все они писали с большим или меньшим бесстыдством.