Падший ангел

— Тем лучше. Ваше превосходительство читали двенадцать Петрониев, а я читал одного, который был управителем, или арбитром наслаждений Нерона, и этого мне оказалось достаточно для укрепления духа. Итак, если вы, мой друг, можете без ужаса читать о гнусностях сатурналий, о таинствах Доброй богини^{152} и о сходной разнузданности древних времен, как вы можете изумляться тому, что говорят о дочери судьи Сарменту, в конце концов, может быть, и невиновной в том преступлении, которое ей приписывают? Разве ваше превосходительство не видит перед собой заботливую дочь, трепетную мать и внешне достойную супругу? Разве вам довелось слышать, как она выступает в защиту супружеской измены? Разве для вашего превосходительства имеет значение то, что происходит в частной жизни этой женщины?

Калишту несколько мгновений помедлил с ответом, а потом произнес:

— Сеньор аббат, я считаю, что вы правы не столько в том, что вы сказали, сколько в том, что вы не сказали. Люди, чья жизнь незапятнанна, должны сближаться с теми, кто согрешил. Приходит час, когда совет становится якорем спасения… Кто знает, не предназначено ли мне судьбой отвратить эту даму от дурного пути?..

— Это так, — согласился аббат, — но и со светской точки зрения будет правильно, если ваше превосходительство не станет задавать ей вопросы о ее личной жизни.

— Не нужно меня учить законам вежливости, аббат, — ответил Калишту несколько оскорбленным тоном. — Я не воспитывался среди пышности салонов. Но я учился вежливости и человеческому обхождению у таких прославленных кавалеров, как дон Франсишку Мануэл.^{153} И кроме того, мой дорогой аббат, пусть Господь простит мою гордость, если я скажу перед Его лицом, что благородная кровь как бы от природы и по праву происхождения сохраняет правила придворной вежливости. Указания по поводу обходительности не нужны тем, кто вместе со знатностью наследует склонности своих вельможных предков, воспитанных при дворе и привычных сидеть у подножия тронов.

— Я не ставлю это под сомнение, — смиренно произнес аббат, и добавил с некоторой долей хитрости и затаенной иронии. — Некоторые весьма скверно воспитанные дворяне, с которыми я сталкивался, по моему мнению, унаследовали достаточно вежливости. Но они сами погубили свою наследственную природу, превратившись наконец в грубых и гнусных плебеев.

— Истинно так, — сказал хозяин майората.

— Мне ли учить ваше превосходительство правилам вежливости! — продолжал депутат от Браги. — Мое замечание имело целью умерить излишний пыл вашего справедливого осуждения дурных привычек сеньоры Катарины Сарменту. Noli esse multum justum, — говорит Екклесиаст.^{154} И св. Доминик де Гусман, и св. Франциск де Борджиа, и св. Игнатий Лойола^{155} были людьми благородного происхождения и отменно воспитанными. Тем не менее вашему превосходительству известно, с какой самоотверженностью и святой дерзостью они обличали порчу нравов в самом высоком обществе и перед лицом самих преступников.

— Но я не апостол, — возразил ему Калишту. — Я знаю, что опоздал, да и сама эта миссия кажется мне неблагодарной. Но и в этом случае, не вводя никого в смущение, я обязан дать меткий залп по безнравственности и тем самым, если сумею, внушить спасительные мысли грешникам.

В один из последующих вечеров Калишту заглянул на чашку чаю к судье Сарменту. Он нашел бывшего государственного мужа несколько расстроенным и печальным. Они начали откровенный разговор о горе, которое отражалось на лице гостеприимного старца. Можно предположить, что Сарменту рассказал своему собеседнику о том, что его дочь Катарина, выйдя замуж по любви, вскоре стала перечить воле мужа, а он — пренебрегать ее уважением. Из-за этого редкий день проходил без ссор и пререканий супругов по самым незначительным поводам. Это вызывало постоянную печаль старика, только усилившуюся оттого, что кто-то сообщил ему, будто общественное мнение покрыло позором его дочь.

— Разящая сталь, — воскликнул судья, — пронзила мою слабую и готовую сойти в могилу плоть!

Калишту сжал его в объятиях и взволнованно произнес:

— Друг мой и господин! Несчастье не может расплавить сталь стойких сердец. Пусть ваше превосходительство обопрется на посох своей чести, ибо напасти не должны повергнуть вас. Я встаю на вашу сторону со всею силой моей дружбы, чтобы, подобно сыну вашего превосходительства и брату сеньоры доны Катарины, моей госпожи, очистить от грязи клеветы — если это клевета — и ее доброе имя, и счастье вашего превосходительства. Сейчас весьма кстати придутся утешительные слова моего любимого Эйтора Пинту^{156} из его трактата «О скорби»: «Я желал бы, чтобы все ваши бедствия были погребены во мне, чтобы мои радости стали вашими, а ваши несчастия — моими».

Услышав это, судья растрогался до слез и произнес с глубокой признательностью:

— Если бы такой человек стал мужем моей Аделаиды, в этом доме воцарились бы мир и добродетель! Теперь-то я вижу, что сокровища португальской славы укрылись там — в глухих дебрях провинции! Счастлива дама, которой покорилась столь достойная душа!