Падший ангел

Я «склоняю свое здравомыслие» (прошу позволить мне также обогатить свой язык этим выражением сеньора доктора Айреша), я склоняю свое здравомыслие к тому, чтобы прекратить болтовню и больше не тратить драгоценное время всей Палаты. Мне остается только сказать, сеньор председатель, что наилучшей реформой тюрем будет та, которая законодательно установит лучшую постель, лучшее питание и большую христианскую снисходительность к заключенному. Я отвергаю системы и реформы, оканчивающиеся более сильными страданиями арестанта. Известно, что Иисус Христос и его ученики внушают нам, что посещения узников, человечные беседы с ними, смягчение дружеским отношением их свирепых нравов суть проявления милосердия, и пусть эти цивилизаторы не предлагают покарать кандальника одиночеством, изоляцией, тем ужасным vae soli!,^{200} которое обостряет злобу и зверские инстинкты преступника.

Я закончил, сеньор председатель, и не собираюсь опровергать остальную часть речи, поскольку не понял ее. Я — простой землепашец из горной провинции, а не отгадчик загадок. Davus sum, non Œdipus.^{201} (Оратору аплодируют некоторые старики-провинциалы.)

Глава XVIII АНГЕЛУ ГРОЗИТ ГИБЕЛЬ

Сообщая о последней речи Калишту Элоя, правительственные газеты писали, что собрание представителей нации никогда ранее не было свидетелем столь грубых оскорблений и столь наглого невежества. Печать либеральной оппозиции утверждала, что депутат от Миранды, — если не принимать во внимание школярские преувеличения, содержавшиеся в его речи, — дал полезный, хотя и чрезвычайно суровый, урок тем юнцам, которые играют с судьбами Родины и отправляются в святилище законотворчества упражняться в словесном жонглерстве, которое смехотворно даже в речи гимназистов.

Зато в доме судьи Сарменту владелец майората затмил славу громовержцев, гремевших катилинариями и филиппиками.^{202} Многочисленное окружение знатного легитимиста с уважительным изумлением взирало на Калишту Элоя. Готские семейства,^{203} ранее с ним не знакомые, явились поздравить его в дом судьи. Роды́, восходившие ко временам Афонсу и Жуанов, не считали постыдным обнаружить близкое родство с Калишту. Все мечтали, чтобы в их жилах струилась кровь рода Барбуда. А он, истинный знаток генеалогии, скромно противоречил настойчивости некоторых прославленных родственников, хотя наедине с собой или с ближайшими друзьями и кичился тем, что не нуждается в подобном родстве, чтобы по чистоте крови встать вровень с обладателями самых древних титулов.

Хвалебные слова, которые прочнее всего запечатлелись в душе Калишту Элоя, принадлежали Аделаиде. Она была вполне искренна, когда рассказывала об изумлении, охватившем ее в парламенте. Аделаида не думала, что он будет столь отважен и бесстрашен перед лицом выскочек, которые, казалось, струсили при виде отваги немного неуклюжего провинциала. Она говорила сестрице Катарине, что чело Калишту словно испускало сияние, а все черты и движения несли отпечаток благородства и изящества, которые, казалось, делали его моложе.

Так и было. Сорок четыре года, которые Калишту Элой прожил в деревне, укрывшись в своей библиотеке, еще были отмечены свежестью юности. Немалую роль в этом сыграла осуществленная им реформа гардероба. Редингот старинного покроя и вся остальная одежда, привезенная из Миранды, сковывали элегантность позы и жестов во время его первых выступлений.

Если бы Цицерон и Демосфен пришли на форум или на агору^{204} во фраке, то покрыли бы позором самые блестящие места своих ярких речей. Облик оратора в большой степени создается портным. Представьте себе, что Казал Рибейру или Латину Коэлью, Томаш Рибейру или Ребелу да Силва, Виейра де Каштру или Фонтеш^{205} надели фризовый редингот и повязали галстук, в котором оказалась погребена их нижняя челюсть, и вы увидите, как жемчужины, расточаемые их золотыми устами, превращаются в сердцах слушателей в ледяные градины.

— Я была очарована, слушая вас, сеньор Барбуда, — сказала Аделаида. — У вас очень ясный, серебряный голос. Мне было приятно наблюдать за присутствием духа вашего превосходительства, когда ваша ирония вызвала такой переполох. Я вспомнила о вашей супруге — какое удовольствие она получила бы, слушая вас!

— Моя кузина Теодора, несомненно, не поняла бы меня, — заметил хозяин Агры. — Пока я говорил, она бы размышляла о домашних делах и о лености слуг. Я уже говорил вашему превосходительству, что кузина Теодора весьма своеобразно поняла смысл слова «женитьба». Жену в наших местах называют «хозяйкой». Теодора — хозяйка дома и только о доме все ее помыслы. Я принял ее такой и именно такой ее ценю.

— Но сердце… — возразила Аделаида.

— Сеньора, никто не утверждает, что сердце — необходимый орган для домашнего счастья. Я знаю о сердце столько же, сколько младенец на руках у вашей милостивой сестрицы знает об огне. Поглядите, как он тянет свои неопытные ручки к пламени свечей… Какую боль он испытает, если коснется его!