Падший ангел

— Итак, — продолжала дочь судьи, — я должна поверить, что ваше превосходительство еще не знает, что такое сердце… и что такое любовь?

— Если бы я не знал… — пробормотал Калишту. — Известно ли вашему превосходительству, — продолжал он, оживившись после долгой паузы, — известно ли вашему превосходительству, что в Раю царило блаженное невежество, пока Ева не прикоснулась к древу познания?

— Да… и Адам тоже прикоснулся…

— После нее, сеньора. Но не будем спорить об их первенстве: они оба к нему прикоснулись и, как мне кажется, согрешили оба. Сопротивление Еве было бы бо́льшим преступлением, чем сопротивление Богу. Господь простит мне это кощунство!.. С чем могу я в наши дни и в этот миг сопоставить древо познания, древо познания сердца?.. С вашим превосходительством!..

— Со мной? Странная мысль!..

— Да, с вами. Я созерцал вас… и понял!.. Сегодня я знаю, что такое сердце, теперь я начинаю ощущать, как можно его погубить, едва оно начинает пробуждаться к жизни.

Калишту встал, благодаря Провидение за то, что к нему приближался почтенный старец, чтобы поприветствовать его.

Аделаида на какое-то время задумалась и, поразмыслив, решила, что такое отношение женатого мужчины способно лишь причинить беспокойство и скомпрометировать ее доброе имя.

Опасаясь, что сделала ошибочный вывод, ибо то, что она услышала, казалось ей двусмысленным, Аделаида решила спровоцировать Калишту Элоя на объяснения. Но удобный случай не представлялся, и она посоветовалась с сестрой, рассказав ей о кажущемся ухаживании хозяина Агры. Дона Катарина убедила ее не просить разъяснений и посоветовала сделать вид, что она не поняла Калишту.

Незадолго до конца вечера один из гостей, юноша-легитимист, прочитал небольшое стихотворение, посвященное рождению третьего ребенка у сеньора дона Мигела.^{206} Кто-то спросил Калишту, не случалось ли ему в иные часы беседовать с музами или, напротив, из-под его пера выходило лишь по-цицероновски неуклюжее:

O fortunatam natam, me consule, Romam.^{207}

Хозяин Агры, вскинув глаза на Аделаиду, ответил, что его первому поэтическому дитяти всего двое суток от роду, и оно явилось на свет столь уродливым, что его отец постыдился бы приглашать знатоков поэзии в крестные родители.

Присутствующие дамы и кавалеры начали настаивать на обнародовании шедевра, каковым, несомненно, должно было являться стихотворение, учитывая скромность поэта.

— Эти стихи, — ответил он, — можно показывать в пятнадцать лет, а в сорок четыре года следует смеяться над ними и сожалеть о них.

Дамы заспорили, доказывая, что человек в сорок четыре года должен обладать вдохновением двадцатилетнего, ибо сердце сияет в полную силу именно в зрелом возрасте.

На лице Калишту появилось выражение комичного удовольствия, а это предвещало, что он вот-вот совершит какую-нибудь большую глупость.

Хотя он и отказывался обнародовать первенца своей музы, ему не удалось удержаться от того, чтобы при прощании с хозяйками дома, не сказать Аделаиде по секрету:

— Ваше превосходительство познакомится с песнью, которую видел только Господь и больше не увидит никто в мире.

Дона Аделаида смутилась. Для барышень восемнадцати лет, воспитанных так же, как дочери судьи, и ставших предметом поклонения скомпрометировавшего себя женатого мужчины, явилось бы оскорблением, попытайся я выразить здесь то глубокое раздражение, которое вызвала в ее душе нелепая выходка Калишту. Хотя ей внушал признательность и уважение рыцарственный поступок, восстановивший мир в семье, она не могла не испытывать отвращение и неприязнь в связи с загадочным тоном провинциала.

В то время, когда она рассказывала сестре о раздражении и омерзении, которые оставили в ее душе последние слова Калишту Элоя, сам он в своем кабинете переделывал и ухудшал те рифмованные строки, при зарождении коих с благочестивой печалью присутствовал читатель.

Глава XIX О, ЖЕНЩИНЫ!..

Затем пришли бессонные часы. Рассудок подвергал сердце Калишту Элоя горчайшим испытаниям. Хозяин Агры то садился на постели, то в беспокойстве ворочался на ней, словно через соломенный тюфяк его кололи насмешки.

Мгновения ясного сознания были для него мгновениями адских мук.

Изречения классиков о любви разили его память словно дождь дротиков.

Наибольшие мучения выпали на долю Калишту по вине его наставника и друга дона Амадора Аррайша.^{208}

Сей святой епископ предстал перед мысленным взором нашего героя стоящим бок о бок с доной Теодорой де Фигейроа и произносящим следующие слова из XLV главы «Диалогов»: