Падший ангел

Чего же стоят нравоучения сотен классиков, запечатлевшиеся в твоей душе, недоступной для прелести стольких румяных и свежих дев, которые там, в Касарельюше, одевались в наряды, чтобы увидеть искру веселья в твоих глазах?

Неужели ты заразишься от гнойных язв этого повелителя морей, этого Лиссабона, внутренний жар которого проникает в жилы его обитателей? Неужели свершится твое падение, ангел?

Глава XXI ХРАНИТЕЛЬ ТРЕХ ГЛАВНЫХ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ

Стояла темная и холодная апрельская ночь.

Ветер свистел в зарослях Камполиде.

Казалось, что изредка проглядывавшая луна мчится по небу с огромной скоростью, подобно освещенному вагону, словно для того, чтобы вырваться из одной черной тучи и погрузиться в другую. Тьма над землей еще больше сгущалась, и стонущие деревья внушали еще больший ужас. Казалось, что облака, гонимые северным ветром, задевают и сотрясают их ветви.

На башнях церквей в окрестных долинах колокола пробили двенадцать. Их звук был похож на повторяющиеся рыдания природы, издаваемые бронзовыми легкими. То было великое стенание земли, в муках рождающей некое великое потрясение.

В такой час и в такую ночь, союзницу убийц и хищных зверей, Калишту Элой, завернувшись в шинель с тремя пелеринами и рукавами, привезенную им из Касарельюша, огибал ограду усадьбы, где жила Аделаида.

Ступив с темной тропинки на широкую площадку напротив фасада дома, он остановился и, скрестив руки, долгое время неподвижно стоял и пристально глядел в окна.

На небе не было видно ни луны, ни единой звезды. Тьма помогала этому любовнику — яростному, как ненастная ночь, и мрачному, как его сердце, которое тяжко билось под левым отворотом его жилета.

Он захотел закурить сигару, но даже спички не смогли рассеять тьму.

Ветер продолжал свистеть под крышей дома и в ушах Калишту, который, подчиняясь инстинкту самосохранения, поднял воротник до самой макушки и сказал, подобно Карлу VI:^{213}

— Мне холодно!

В это мгновение перед его мысленным взором все происходящее представилось в истинном свете. Калишту увидел себя в зеркале, услужливо поднесенном рассудком, и содрогнулся.

Хотя в его поступках не было ни преступления, ни оскорбления добрых нравов, Калишту был приведен в смятение тем трудным переходом, который совершал его характер — от строгого и благопристойного поведения к порочной свободе и распущенности. С печалью он вспомнил свое прошлое, свои былые чистые радости. Более того, в этот час, когда холод резал ему уши, он вспомнил о тепле и покое своего супружеского ложа.

А образ верной и непорочной жены неминуемо должен был дополнить это достойное видение, дабы еще больше ранить его. Перед Калишту предстала дона Теодора в чепце, почивающая мирным сном человека, который заснул со спокойной и неомраченной душой. Видения чепца, столь же стыдливого, сколь и гигиеничного, оказалось недостаточно, чтобы покарать Калишту угрызениями совести. Ему привиделась также треугольная синяя хлопчатая косынка, которую Теодора обычно накидывала на плечи, перед тем как подняться по четырем ступенькам, ведущим к величественной кровати из черного дерева.

Если иногда подобные видения и вставали на пути демона, искушающего неверных мужей, и даже одерживали победу, то в этом случае святая добродетель не смогла достичь успеха.

Дело в том, что стыдливые чепцы и косынки мало того что не слишком соблазнительны, иногда они придают добродетели затхлый привкус, делая ее пригодной лишь для украшения бесед бабушек с внучками-невестами.

Виновником этой беды является искусство скульптуры — искусство, в котором нет места фантазии, ибо все в нем скопировано с обнаженной или почти обнаженной натуры. Резец скульптора не щадит ни Ниобей, ни Лукреций, ни Пенелоп.^{214}

Даже в самых печальных и трагических случаях злые духи стремятся к тому, чтобы глаза непременно находили пищу для похоти, между тем все впечатление должно бы побудить дух к возвышенному, к «высоким виде́ниям», по словам достойного Са де Миранды.^{215}

Если безнравственное искусство подчас и не обнажает фигуры, то облачает их так, что сквозь волны прозрачных одеяний грех являет свои приманки, так что, попадись подобный пример забвения нравственности на глаза Калишту Элою еще до того, как он заразился лиссабонским духом, я уверен, парламент стал бы свидетелем извержения его возмущенного красноречия. И потомство, осуждая нашу эпоху болотных слизняков, обнаружило бы, что эта тина породила перл, свойственный золотому веку, скатившийся из уст мужа доны Теодоры. А последняя, как уже было сказано, безмятежно спала, надев чепец и закутавшись в синюю хлопчатую косынку.

И все же ее достойный восхищения образ не смог удержать Калишту от того, чтобы покинуть и Лиссабон, и свой кабинет, где переплеты его старинных книг, казалось, источали слезы — слезы друзей, которыми безжалостно пренебрегли.

Между тем несчастный не отводил глаз от одного из окон дома, заметив, что в прорезях ставен промелькнул свет.