Падший ангел

— Слезы… зачем? — обратилась она к нему с нежностью. — Пусть плачет тот, кто несчастен. Разве вы не разделяете моего наслаждения, кузен? Разве вы не видите, что осуществили мою мечту и так превзошли возможные удовольствия, что я даже не осмеливалась их представить? Я блаженствую!.. Мне ни на миг не хочется думать, что эта радость может смениться печалью. Я погружена в грезу и не хочу, чтобы меня пробудили. Было бы жестоко сказать мне, что под этим цветочным ковром скрываются змеи. Это должен быть рай до грехопадения, святое неведение будущего, тут нет места плодам древа познания, которые открыли бы мою судьбу… Не так ли?

— Как звучит ваша речь, кузина! — сказал Калишту с пылкой, но скрытой любовью. — Какая музыка! Я не сумею ответить вам, сумею только слушать вас. В драматическом сочинении Са де Миранды, именуемом «Фанфароны»,^{242} есть некий эпитет, характеризующий одну из героинь, который я не мог воспринять иначе, как только со сладостными слезами, пробудившими к новой жизни мое сердце.

— Опять слезы! — прервала его Ифижения. — Так что же говорит Са де Миранда?

— В уста влюбленного, который встречает свою возлюбленную, поэт вкладывает такие слова: «святейшая женщина». Кто смог сказать больше в целом мире? Разве ваши французские поэты могли изречь что-либо, более прекрасное?.. И в той же сцене, несколькими строками ниже, влюбленный говорит Фаусте: «Ты знаешь, что я грежу?» Сколь сильна должна была быть любовь Антоньоту, который задавал такой вопрос свету своей души?.. «Ты знаешь, что я грежу?»

— Фауста!.. Красивое имя, — сказала милая вдова.

— Не будь имени Ифижения, — возразил Калишту. — Оно сладостно звучало для меня еще в юности, когда я перечитывал историю несчастий дочери Агамемнона,^{243} чьей смерти на алтаре требовал оракул в Авлиде.

— Ах, я тоже знаю из трагедии Расина об этих несчастьях. Сколько раз я, в печальные мгновения своей жизни, повторяла вместе с Ифигенией, изображенной великим французским поэтом, мысленно обращаясь к матери, как Ифигения обращалась к своей, глядя на ее скорбное лицо:

«Ах, матушка моя! В какой зловещий час,
Причина стольких слез, на свет я родилась!»^{244}

— Без сомнения, — продолжала она, — кузен превосходно знает Расина и Корнеля?^{245}

— Очень поверхностно. Я больше знаком с Еврипидом и Сенекой и всегда был склонен к изучению греческих, латинских и португальских классиков. В провинции убеждены, что именно в них и заключена человеческая мудрость. Французов я начинаю ценить сейчас, потому что… нет языка, который бы не звучал божественно в устах моей кузины…

— Этой лести, — обратилась она к нему с улыбкой, — вы научились из ваших старинных книг, кузен Калишту?

— Разве лесть может не быть ложью?.. Я ни за что не солгал бы вам, кузина Ифижения! О нет!.. У моих классиков я научился лишь двум словам, которые могу сказать вам: «Святейшая женщина!»

Ифижения позволила ему нежно поцеловать кончики ее пальцев.

Вся природа Синтры, включая сюда и соловьев в кронах деревьев, наверное, пришла в изумление. А я нет.

Глава XXVI А ОНА ЛЮБИЛА ЕГО!..

Лето уже было в разгаре. Самые пылкие лиссабонские кавалеры проводили время в Замке Семи Вздохов, в Пизойнше и в долинах Колареша,^{246} чтобы вдоволь упиться лиризмом, который они собирались потом расточать в салонах зимними вечерами.

Первый же из них, кто узрел среди деревьев бразильскую красавицу, принес другим известие о неведомой русалке, которая вышла из волн, чтобы обрести ложе из листвы и маргариток среди утесов Лунных Гор.

Взволнованные участники этой странной горной охоты стали бродить по склонам и холмам, окружавшим обиталище Ифижении. Одни видели ее после захода солнца, другие — на рассвете, а третьи, когда она проходила по аллеям к гроту, закрытому, словно раковина жемчужницы.

Присутствие Калишту Элоя, скрытого среди цветущих кустов вокруг таинственного домика, усилило любопытство исследователей. Некоторые думали, что прекрасная отшельница была супругой депутата, другие выдвигали более романтичные, но менее достойные предположения. У первого умозаключения было одно очень серьезное опровержение — если Калишту был мужем, почему же он поселился в гостинице Виктора? Второму предположению противостоял другой весомый резон — если он был любовником, то почему проявлял такое легкомыслие, удаляясь в свой гостиничный номер по вечерам? Этот факт был тщательно исследован заинтересованными лицами. Тайна сгущалась, а любопытство подстегивало молодых бездельников и старых толстосумов, которые из-за живой изгороди подсматривали за этой Сусанной, более осторожной, чем библейская Сусанна, воспламенявшая похотливых судей израильских.^{247}