Падший ангел

Общее мнение в партере и в ложах колебалось между сомнением и неуверенностью. В ложах утверждали, что Ифижения — родственница знатного дворянина; партер покрывал ее репутацию позором, хотя говорившие и не торопились отвратить взоры от скандального зрелища.

Выходя из театра, Ифижения садилась в роскошную коляску, запряженную великолепными лошадьми ганноверской породы. Калишту Элой прощался с дамой за руку и садился в другой экипаж. Коляска останавливалась во дворе особняка на улице Св. Иоанна-Покровителя Новобрачных; хозяин майората покидал свой экипаж напротив «Английской гостиницы» на Буэнос-Айресской улице.

Все слухи в недоумении замирали перед этими различными маршрутами. Было известно, что депутат посещал особняк в те часы, когда принято наносить дамам церемонные визиты. Было также известно, что там проживала вдова генерала Понсе де Леона, скончавшегося в Бразилии. Понемногу злоязычие сменилось уважением, соединенным с удивлением.

Некоторые родственники генерала, быть может, дети тех, кто припоминал, что их некогда посетила какая-то вдова, явились с визитом в особняк на улице Св. Иоанна-Покровителя Новобрачных. Ифижения велела дворецкому передать, что она польщена их любезностью и родственными чувствами. И не более.

Итак, Калишту Элой, несмотря на всю свою серьезность и благородное поведение, не был вполне пощажен смехом некоторых завсегдатаев партера. Среди этих людей были те, кто слышал, как в кортесах он метал громы против оперного театра вообще и против Лукреции Борджиа в особенности. Может быть, кто-нибудь из них вспомнил и о панталонах с гамашами, застегнутыми на перламутровые пуговицы, а также о вызывающем жилете и о клетчатых брюках из магазина готового платья «Нунеш и сыновья». В особенности доктор Либориу из Порту, все еще досадовавший на полученную выволочку, предвкушал месть и побуждал к насмешкам сотоварищей, близких ему по происхождению, ослиному разуму и манерам.

Однажды вечером Ифижения заметила чрезмерное внимание и ухмылки одной компании. Обратив взор к кузену, она увидела, как в его глазах отразилась бешеная гордость, исказившая его чело. За этим челом клокотала кровь горца, кровь рода Барбуда.

Калишту выделил в компании щеголей доктора Либориу де Мейрелеша, угощавшего друзей за счет отца-лавочника. Последний щедро одарял своего отпрыска, на которого возлагал надежды не только он, но и Отчизна.

В одном из антрактов Калишту Элой вышел из ложи и, словно не замечая ни у входа, ни в коридорах смешливого депутата от Порту, спустился в партер.

Он подошел к Либориу, который смотрел на него, меняясь в лице.

— Вы здесь, коллега? — спросил доктор из Порту. — Если память мне не изменяет, я не должен был бы вас видеть в партере!

Калишту, не глядя ему в лицо, ответил:

— Я пришел посмотреть, велики ли ваши уши.

— Что-что?!. — в замешательстве пролепетал Либориу.

— Я хочу засунуть их вам в рот, любезный, чтобы прекратить ваш дурацкий смех, который меня сильно раздражает. Вам угодно, чтобы я проделал это прямо здесь или снаружи?

— Но в чем дело?.. — продолжал вопрошать Либориу.

— Значит, снаружи, — заключил Калишту и удалился.

Люди, окружавшие доктора из Порту, повели себя правильно — каждый говорил про себя, что, произойди это с ним, провинциал проглотил бы оскорбление вместе с пулей. Но, поскольку это произошло не с ними, небо счастливо избавило Калишту от необходимости быть изрешеченным пулями.

Совершенно точно известно, что Либориу никогда больше не позволял себе усмехаться, глядя в сторону ложи, где сидела Ифижения.

Однажды вечером в соседней ложе расположилась семья Сарменту. Аделаида отводила подзорную трубу от Ифижении, только когда Катарина вынимала ее из руки сестры, чтобы навести ее на ту же ложу.

Калишту ликовал от ни с чем не сравнимого удовольствия. То была месть — нектар, освежающий богов в июльский полдень, — месть влюбленного, пережившего пренебрежение. Забота о мщении, свойственная и мужчинам и женщинам, является глупостью высшей марки, но ее не смог избежать и этот человек, столь рассудительный в сопоставлении с другими, но погубленный страстью.

Однажды Калишту заметил, что в ложу Дуарте Малафайи, мужа доны Катарины Сарменту, вошел некий небезызвестный ему субъект. Рассмотрев его в бинокль, хозяин Агры узнал того самого дона Бруну де Машкареньяша, которому он некогда являлся в образе ангела-хранителя доны Катарины. Калишту Элой усмехнулся про себя, потому что ему уже не пристало возмущаться — ни наружно, ни внутренне. Было видно, что супруга Дуарте изредка бросала взгляд на человека, некогда волновавшего ее душу, и владелец майората заключил, что возрожденная к новой жизни супруга снова впала в старый грех. Но ошибся.

Целебный эффект нравственного подвига, совершенного Калишту, еще действовал. Бруну был ненавистен Катарине: оберегающий мужей ангел постоянно ослеплял ее слезами раскаяния. Не берусь сказать, будут ли зачтены хозяину Агры в день последнего суда хотя бы два деяния, которые имели бы столько же значения на весах Божественной справедливости.