Падший ангел

Знатные семьи области Башту понемногу исчезают. Это вызывает у меня печаль и смешанные с тоской воспоминания. Тридцать лет тому назад по гербам и фамилиям родовитых семей, населявших земли между Визелой и Тамегой, можно было воссоздать историю Португалии баснословных времен. Тот, кому удалось бы расшифровать символику гербовых щитов, надменно возносящихся над воротами усадеб, мог бы прочитать столь же глубокомысленный курс отечественной истории, какой принадлежит брату Бернарду де Бриту или выпускнику нескольких факультетов сеньору Жуану Феликсу Перейре.^{270} Вокруг этих дворянских дворцов сгустилось печальное и зловещее молчание как знак траура по Португалии времен дона Жуана II и дона Мануэла.^{271} Каждый горделивый гранитный портал был осенен листьями аканта между двух кипарисов. Девизы на почерневших и покрытых мхом гербовых щитах напоминали надгробные надписи. Каменную листву геральдических шлемов осеняли склоненные ветви плакучих ив, затенявших угрюмые аллеи родовых парков, и мнилось, что это — вход в катакомбы францисканского ордена терциариев^{272} в непревзойденном по доблести и благочестию городе Порту.

Однако жизнь внутри этих каменных китов, которые, казалось, лежали брюхом кверху и шумно переваривали в своем чреве целые семьи, была не столь печальной. Если исторические традиции сохранялись там лишь в виде нескольких фаянсовых блюд и кувшинов с отбитыми краями, которые какой-нибудь предок в седьмом колене вывез из Азии, то «новая идея»,^{273} витавшая в атмосфере, подобно аромату всякого цветка или гнилостным испарениям, спустилась в Башту и играючи угнездилась в девичьих корзиночках для рукоделия — как веселые ласточки, которые так же гнездились под карнизами этих мрачных особняков. «Новая идея», резвившаяся в плетеных корзиночках рядом с вышиваньем и пяльцами, жила в переводах «Экономической библиотеки», где старинная добродетель и португальский язык старых времен издавали свои последние рыдания в объятиях «Независимого счастливца» падре Теодору де Алмейды.^{274} Романы наделили сердца дам из Башту новыми красотами и способностями, обучив их понимать, о чем говорит заря, что скрывают на рассвете сверкающие, как атлас, алые прозрачные облака, какие мысли навевает шепот трепещущих струй источника, и всему тому, что касается цветов, бризов и птиц.

От времени основания португальской монархии и вплоть до царствования государя дона Жуана VI^{275} в Минью не расцвел талант ни одной поэтессы, за исключением виконтессы де Балземан.^{276} Однако между 1848 и 1860 годами насчитываются уже дюжины певиц, которые наполняли газеты своего времени заливистыми трелями многочисленных шарад и еще более многочисленных «Вздохов», достойных самых печальных кругов, воспетых Данте.^{277} Любовь, которая до той поры была направлена на плоды, теперь обратилась к цветам; женщина обратилась к идеалу и заставила рыцарей из Башту стать психологами и хоть немного подчинять свои любовные порывы размеру и рифме. Итак, именно женщина перевоплотила мужчину, сделав его более чувствительным, утонченным, соскоблив с него былую грубость и заставив мурлыкать песенку из «Двух отступников».^{278}

В это время в Башту появились музыкальные шкатулки, а вскоре — и клавикорды. В наши дни исполняется двадцать лет с того дня, когда восторжествовало лирическое совершенство: в Кабесейраше слышны звуки одного фортепиано, а в Рапозейре — другого. Это был последний гвоздь, закрепивший подковы прогресса. Башту, изощрившись в цивилизации, стал хромать, подобно Вавилону и Карфагену. И ни в Рефожуше, ни в Мондине не нашлось ни одного Катона Цензора,^{279} который бы восстал, как это некогда произошло в Риме, против вредоносной прививки изящных искусств и словесности. Поэзия и фортепиано погубили землю святой Сеньориньи.^{280}