Падший ангел

Упадок благородных семей Башту был порождением представительного строя. Выборы стали тем предательским откосом, по которому эти приверженцы абсолютной монархии соскользнули к демократии. По правде говоря, избирательные права, предоставленные их единомышленникам, стали всего лишь голосованием за усопшие святые идеи. Их представители в парламенте благоговейно занимали свои места, они были исполнены духом Феба Мониша,^{281} и вели себя, как римские сенаторы перед лицом насмешек тех Бреннов,^{282} которые обладали языками Куньи Сотомайора и Жозе Эштевана,^{283} столь же смертоносными, как галло-кельтские топоры. Они не требовали от правительства ни дорог, ни приходов, ни защиты общинных интересов, ни наград для себя — в парламенте они прислушивались к тому, что было слышно из России.^{284} В конце концов полнокровные натуры рыцарей из Башту вызвали у них зуд «новой идеи», и все они с бо́льшим или меньшим успехом стали чесаться о Конституционную хартию. Победила свобода, но врожденные выдающиеся свойства этой плеяды Баярдов^{285} — почти каждый из них был верховным капитаном^{286} — рассеялись в тумане эпопеи, которая никогда больше не найдет ни одного сторонника в той местности, где уже нет тирании с ее старыми обычаями и эшафотами, исключая вино, которое все еще достойно того, чтобы им поить приговоренных к виселице.

* * *

Одним из самых совершенных по своим владениям, происхождению и утонченности юношей был фидалгу из Ажилде, Вашку Перейра Маррамаке, потомок в двадцать третьем поколении Гонсалу Мендеша по прозвищу Воитель.^{287} Если бы я пошел против течения времени, изучая следы его рода в истории, то должен был бы встретиться с дарвиновской обезьяной. Род Маррамаке — очень древний, возможно, он древнее не только истории, но и обезьян. И, если я не ошибаюсь в точном перечне предков этого рода, то всемирный потоп следует признать вымыслом.

Но Вашку был современным юношей. В 1846 году ему исполнилось двадцать три года, и он обменял генеалогические тома, переплетенные в телячью кожу, на корзину с романами Арленкура и Эжена Сю.^{288} Он не был ни охотником, ни барышником — этот смуглый мечтатель, живший накоротке со звездами, был ипохондриком с темными кругами под глазами. Ему были свойственны отсутствие аппетита и великое отвращение ко всему вокруг, а в особенности — к манерам своих родственников, которые называли его звездочетом.

В «Газете бедняков» увидело свет одно его стихотворение, где Вашку утверждал, что он — ангел, упавший в грязную лужу, которая служит пристанищем для диких кабанов. То был намек на родственников. В Башту его сочинение произвело сенсацию. Некий поэт, проживающий в Рефожуше, уязвил его сатирой, которая начиналась так:

Соловей из Селорику,
Кто твой клюв так заострил?

Вашку Маррамаке послал поэту вызов через двух бесстрашных бывших ополченских офицеров из Браги. Его противник — достойный последователь Алкея и Горация в том, что касалось лиризма и любви к собственной плоти, бежал из Башту, как его наставник некогда бежал от легионеров Октавия.^{289} Поэты, как правило, не желают, да и не должны погибать в битвах. Их предназначение — даровать бессмертие храбрецам. Песнопевец из Рефожуша рассуждал так, но бард из Селорику более походил на рыцарей времен Крестовых походов, которые играли на цитре и, как Рауль де Куси,^{290} погибали между двумя рифмами и тремя ударами меча.

Это событие сообщило Вашку героический ореол. Он заставил бежать стихоплета, который глумился в газетах над властями и подписывался «Ювенал из Кабесейраша».

Дамы обожали Вашку почти до исступления.

Женщины, живущие в холодных землях, орошаемых потоками с гор, любят отважных трубадуров. Они мечтают услышать из уст поэта:

Я вам пойду служить на поле брани
Иль в песнях сладкозвучных, необычных
Увековечу славные деянья.^{291}

Вашку опробовал крепость своей руки в песнопениях старого рода и всегда говорил, что «оттачивает смычок своего ребаба».^{292} Ребаб был весьма распространенным в 1848 году музыкальным инструментом. Но в портской газете «Народное эхо» время от времени раздавался анонимный вопрос:

Соловей из Селорику,
Кто твой клюв так заострил?

* * *