Падший ангел

Когда он жил в Алфаме, то заметил, что лица у женщин в этом квартале были веснушчатые, землистые и обветренные. А классик Маринью опровергал то, что Калишту видел собственными глазами: «У воды из сего Королевского фонтана есть еще одно потаенное свойство, — именно, способность сберегать лица женщин, умывающихся ею, сохранять очаровательную белизну их кожи и столь яркий естественный румянец, что они не нуждаются ни в притираниях, ни в космети́ках, из-за коих иные лица старятся раньше времени. Это можно усмотреть со всею очевидностию из преимущества, каковым облик обитательниц Алфамы отличается пред жительницами других городских кварталов — нежное лицо, природный цвет коего сразу же очевиден. И если сего достаточно, чтобы разубедить тех, кто пользуется белилами и румянами, то немалою оказалась бы польза, извлеченная ими из сих строк, буде найдется человек, каковой их процитирует сказанным дамам».

Без сомнения, Калишту Элой не собирался цитировать эти строки первой встречной бледной и худой даме после крайне невежливого ответа, полученного им от привратницы у Св. Иоанны, и еще менее после того, как достойные авторы, которых он так любил, повергли его в недоверие.

Однако можно предположить, что он упрямо стремился утопить свой здравый смысл в лиссабонских фонтанах. Депутат прочел также, что Конский фонтан на Новой улице обладает волшебными свойствами в исцелении глазных заболеваний. Он стал искать Новую улицу, уничтоженную землетрясением 1755 года;^{51} затем стал искать источник, который, по его мнению, должен был находиться на улице Галантерейщиков или улице Платяных торговцев, которые были позже проложены на том же месте. Никто не мог сообщить ему о «конском фонтане», и некоторые приказчики решили, что провинциальный житель может пить только из того фонтана, который обладает этим отличительным знаком.[4]

Наш эрудит ответил насмешникам:

— Что ж, знайте, — вы лишились чудотворного источника! Мои книги клянутся, что необычайно целительные воды этого исчезнувшего фонтана обладали потаенной силой укреплять плоть мулов, пивших из него, а Маринью де Азеведу прибавляет дословно следующее: «И если он оказывает столь признанное воздействие на животных, то, вероятно, так же будет влиять и на плоть людей, пьющих из него воду».

Какой-то юнец, услышавший причитания Калишту, шепнул своему соседу:

— Похоже, в этом типе засел мул, да еще и тощий!

Так в Португалии мудрецов вознаграждают насмешками… Будь Калишту глупцом, правительство несомненно давало бы ему субсидию, пока бы он не нашел Конский фонтан.

Глава V ПАРЛАМЕНТСКИЙ ДЕБЮТ КАЛИШТУ

Перед тем как появиться в зале заседаний, Калишту Элой де Барбуда прочел «Внутренний регламент Палаты депутатов» вместе с одним из своих земляков, аббатом Эштевайнша, возраст и взгляды которого сделали его сторонником абсолютной монархии.

Владелец Агры сразу же увяз в тексте присяги и сказал, что не будет приносить ее, не опустив слова, обязывающие его сохранять ненарушимую верность Конституционной хартии.^{52} Аббат попытался смягчить суровость принципов Калишту, отпуская ему грех клятвопреступления, который не был тяжек, ибо присяга сама по себе уже была смехотворна и не имела никакого веса на весах божественного правосудия.

Просвещенный церковнослужитель доказывал, что представители народа, произнося клятву верности римской католической апостольской религии, на самом деле могли быть кем угодно, даже атеистами. Присягая на верность королю, они осыпали его оскорблениями в газетах. Присягая на верность нации, они притесняли ее налогами, а некоторые даже мечтали о присоединении к Испании. «Лицемеры и воры! — восклицал аббат. — Если им позволить клясться и лгать вволю, в скором времени португальское королевство будет иметь не больше оснований сохраняться на карте мира, чем вымышленный Сервантесом остров Баратария^{53} или блаженные острова поэта Алкея!»^{54}

При упоминании блаженных островов поэта Алкея Калишту де Барбуда сразу же разразился неуместным потоком цитат, доведя до крайней точки терпение аббата. Было опасно давать Калишту возможность спускать со сворки все свои познания, почерпнутые у старинных мудрецов, ибо потом никак не удавалось заглушить его выпускные клапаны.

У себя на родине этот просвещенный муж никогда не имел достойной аудитории, ему приходилось слушать самого себя. Он восхищался собой и аплодировал себе с простительным, если не обоснованным, тщеславием. Но кое-кого ему не хватало, и этим кое-кем и оказался аббат Эштевайнша.

Сей священник, хотя и состоял членом высшего духовного суда в Браге, был не столь образован, как антикварий из Касарельюша, но несколько больше последнего был осведомлен в исторической критике. Из деликатности он притворился, что охотно проглотил ту чушь, которую хозяин Агры подал ему в исполнении алкобасского монаха Бернарду де Бриту, Фернана Мендеша, Мигела Лейтана де Андраде^{55} и сотен других сочинителей, которые бессовестно врали «и тем себе бессмертие сыскали».^{56}