Палач, скрипачка и дракон

— Это слово простое и понятно всем. Мне приходилось прислуживать разным дамам, и для многих обращение «фрау» казалось чуждым. Одни предпочитали зваться «мисс», другие — «леди», третьи — «мадемуазель» (уф, язык сломаешь!) Поэтому я и приноровилась говорить «госпожа». Но если вам приятнее иное — только скажите!

— Нет-нет… Ну… — Энрика задумалась о том, как она хочет поставить себя здесь. В доме, где ей — жить. — Если вас не затруднит, Сесилия, хотя бы наедине, зовите меня просто Энрикой.

— Как можно? — ужаснулась Сесилия.

— Ну… Если не сложно. Понимаете, я долго буду здесь осваиваться, и мне куда приятнее будет общаться с подругой, чем со служанкой. Я ведь не родилась принцессой, поверьте.

Сесилия посмотрела на нее с грустью и вздохнула:

— Как прикажете, госпожа. Не могу отказать вам. Энрика. Энрика, вы готовы увидеть ваши покои?

Энрика зажмурилась, вдохнула и выдохнула.

— Готова! — решилась она. И в тот же миг Сесилия толкнула инкрустированные золотом и драгоценными каменьями двери.

Створки разошлись беззвучно, и Энрика снова едва не упала на колени, увидев свои покои. Комната размерами напоминала скорее церковь Дио в Вирту. Посреди нее раскинулась в бесстыдном великолепии кровать. Только сейчас Энрика задумалась, что в Вирту сон, в общем-то, считался чем-то не стоящим внимания. Кровати у всех стояли в углу, днем застилались чем-нибудь простым, чтобы на них можно было сидеть.

Но эта кровать стояла посередине и диктовала условия. И ее нельзя было застелить чем-то простым, на ней не сидели просто так. Кровать смотрела на Энрику и говорила: «Слушай сюда, девочка. Если ты на меня заберешься — ты будешь спать, я гарантирую».

Этот «культ сна» настолько поразил Энрику, что она не сразу заметила зеркала в золотой оправе, трюмо, мягкие стулья, пушистый ковер, канделябры, стоящие вдоль стен и вазы с ароматными цветами.

— Вот снурок! — Сесилия с серьезным видом потрясла золотистой веревочкой, висящей в изголовье кровати. Куда она шла и какие таинственные механизмы приводила в действие, было загадкой, поэтому Энрика просто поверила.

Неподалеку от кровати стояла вещь, неожиданно грубая для этого места. Металлическая некрашеная лохань, полная воды, от которой поднимался пар.

— Ваша ванна, Энрика, — пояснила Сесилия и, проскользнув мимо госпожи, заперла дверь на защелку. — Прошу вас, не смущайтесь и позвольте мне помочь вам вымыться. Скажите, если вода слишком горячая.

* * *

Нильс пришел в себя от удара в лицо.

— Не спи, скотина, — сказал грубый голос. — Казнь проспишь.

Тут же послышался тошнотворный звук втягивания соплей и — харчок. Нильс, не открывая глаз, дернул головой, и «снаряд» пришелся в щеку. А уж со щеки тут же получилось его вытереть плечом, несмотря на прикованные руки. Только после этого Нильс открыл глаза и посмотрел на разочарованные мины стражников. Десять штук, восемь целятся из винтовок. Ну надо же, прямо россыпь комплиментов.

— Это ты чего еще улыбаешься, скотина? — возмутился тот, который харкал. Правая половина лица его была непонятно сморщенной, глаз не открывался.

Нильс не отвечал. Он осматривался. Его приковали за руки и за ноги к стене в каменном каземате. От стены за спиной шел холод. Но шинель не сняли — хорошо. Часа четыре можно не волноваться. Но до возвращения в Вирту — часов семь. Если ничего не произойдет, со здоровьем могут быть серьезные проблемы.

— И долго мне тут висеть? — спросил он.

Стражник с половинным лицом молча снял с плеча винтовку, размахнулся и ударил Нильса в живот прикладом. Тот из вежливости застонал, но на самом деле удар оказался не таким уж болезненным — успел напрячь мышцы.

— Говорят, до полуночи казнят, — снизошел до объяснений другой стражник, за что половинчатый тут же на него цыкнул:

— Чего ты с этим уродом разговариваешь? Может, еще рожу ему платочком промокнешь, добродетель? — И, вновь обернувшись к Нильсу, добавил: — У меня в том пожаре друг погиб, и лицо — вот! Так что, скотина, я уж постараюсь на казни поприсутствовать. Посмотрю, как тебя четвертуют. Или… Или чего там с ним сделают, а, парни?

Он повернулся к молчаливым стражникам, и Нильс вздрогнул от того, как жалко и бледно прозвучали эти слова. Как будто смертельно больной говорит, пытаясь докричаться до живых, которые смотрят на него с недоумением.

Стражники пожали плечами. Половинчатый повернулся, и Нильс увидел слезу, вытекающую из здорового глаза.

— Видал, — хрипло сказал стражник, показывая на закрытый глаз. — А этот не плачет… Разучился. Даже когда невеста бросила — не плакал. Знаешь, что она сказала? Что не свяжет жизнь с уродом. С уродом! — заорал он и снова ударил прикладом.

В этот раз Нильс подготовиться не успел, и сдавленный вопль его был настоящим. Вырвался, заметался, умножился эхом мрачных казематов.

— Хватит, Фенкель, — сказал кто-то. — Его не велено сильно мордовать.

— А это что — сильно? — возмутился Фенкель. — Это ты называешь «сильно»? Нет-нет, это я просто здороваюсь. Позволь же мне выразить герру Альтерману все возможное уважение! Не прерывай нашу беседу.