Палачи и жертвы

«С ведома Игнатьева по моим указаниям протоколы допросов арестованных составлялись таким образом, чтобы создать впечатление, будто в органах МГБ действовала антисоветская вредительско–националистическая группа и что следствием якобы вскрывается организованная подрывная деятельность этой группы. Однако, если вникнуть в существо добытых показаний, то кроме общих фраз и различных хитроумных формулировок никаких фактов преступной работы в них не было.

Тем не менее по этим «показаниям» были проведены дополнительные аресты. В июле 1952 года, через год после ареста Абакумова, по моему поручению подполковником Гришаевым была составлена справка, в которой Абакумов изображался покровителем еврейских буржуазных националистов в органах МГБ, я собрал следователей, ведущих дела на сотрудников госбезопасности, и дал указание допрашивать арестованных так, чтобы подогнать их показания под содержание справки.

К сентябрю 1952 года, несмотря на фальсификацию следствия, стало очевидным, что дело сотрудников проваливается, т. к. ни от кого из арестованных, кроме Шварцмана[8], не удалось получить нужных нам показаний о корнях вредительства…»

Тут Рюмина стала одолевать дрожь, от которой не спасали ни водка, ни сговорчивые дамы, ни занятия лечебной физкультурой в комнате отдыха. Господи, и дернул же его черт залезть в эти самые высокие сферы, будь они трижды неладны! Если обман вскроется, то ему, Рюмину, несдобровать — ведь у Иосифа Виссарионовича такой характер, что спуску не жди!

То, что Рюмин реально ощущал смертельную опасность, видно из его показаний:

«В сентябре 1952 года Игнатьев упрекнул меня в том, что наша информация по следственным делам по сравнению с тем, что посылал в Инстанцию Абакумов, выглядит очень бледно и нам следует подавать материалы гораздо острее.

Игнатьев неоднократно подчеркивал, что если мы не добьемся по делам арестованных евреев- врачей нужных показаний, нас обоих выгонят и могут арестовать».

Мысль об аресте приводит к нервотрепке. Где уж тут думать о приятных визитах к гражданке П.? Отныне Рюмин уяснил, что на карту поставлена не только карьера, но и его собственная жизнь, и, по локоть засучив рукава, сам взялся за допросы арестованных. И фортуна как будто вновь улыбнулась ему: под угрозой пыток дрогнул Михаил (по паспорту — Исидор) Борисович Маклярский, в прошлом сотрудник органов госбезопасности, а в послевоенные годы — кинодраматург, соавтор сценариев очень популярных, удостоенных Сталинских премий кинофильмов «Подвиг разведчика» и «Секретная миссия».

«Что, жид, неохота помирать?» — вкрадчиво поинтересовался Рюмин и в доходчивой форме объяснил, что он думает про евреев вообще и про Маклярского в частности. Евреи, по мнению Михаила Дмитриевича, поголовно шпионская нация. Они захватили в Москве все Медицинские посты, адвокатуру, Союз писателей и Союз композиторов, не говоря уж о торговой сети. Однако из миллионов Евреев приносили пользу государству рабочие и крестьян только единицы, тогда как остальные — потенциальные враги. А теперь, когда он, заместитель министра Рюмин, раз и навсегда покончил с заговорщиками в МГБ и уполномочен правительством на ликвидацию всего еврейского подполья в стране, судьба каждого еврея в надежных руках. Хочет Маклярский доказать искреннее раскаяние в содеянных им преступлениях — ему, так и быть, сохранят жизнь, не хочет — пусть пеняет на себя!

После столь задушевной беседы Маклярский подписал фантастический по содержанию протокол допроса, оговорив своего давнишнего приятеля, писателя Льва Романовича Шейнина, который длительное время работал в органах прокуратуры, имел звание государственного советника юстиции 2 класса и уже несколько месяцев содержался во Внутренней тюрьме на Лубянке как активный участник заговора еврейских буржуазных националистов.

На предыдущих допросах многоопытный Шейнин держался расчетливо, в мелочах кое–где уступал следователям, признавал, например, участие в антисоветских разговорчиках с товарищами по перу, приводил националистические высказывания братьев Тур и Крона, перечисляя евреев, препятствовавших дальнейшему неуклонному подъему советской литературы и искусства, называл прозаика Василия Гроссмана и драматургов Финна и Прута, но наличие заговора и, главное, свою в нем ведущую роль отрицал с неизменной решительностью. Не было сговора между ответственными сотрудниками МГБ и Прокуратуры Союза, а если таковой и был, то он, мол, абсолютно ни причем.

«Шейнин, твои показания меня не удовлетворяют, в них одна шелуха, — сурово изрек на допросе Рюмин. — Вот показания Маклярского в этом отношении гораздо интересней, так как Маклярский дал и центр, и подполье, и выход на Америку, и все как полагается. Между прочим, твой дружок и тебя изобличил. Будешь говорить правду или мы нынче же отвезем тебя в Лефортово…»

Что означал перевод в Лефортово, где арестованных пытали по любому поводу, Шейнин знал лучше других. Но брать на себя вину в государственной измене он не собирался и сухо ответил Рюмину: «Если Маклярский дал такие показания, то он провокатор!»