Паладины госпожи Франки

«И как ребенок после сна,
Горит звезда в огне денницы,
А ветер дует ей в ресницы,
Чтоб не закрыла их она»,

— торжественно продекламировал отец Лео. — Инэни Франциска, откуда этот стих пришел в мою бедную голову? Что здесь вообще находит на человека, скажите на милость: вроде бы и не утро и не вечер, не осень и не весна, не прошлое, не будущее и не настоящее, а некое междувременье и ничья земля. Какое нынче тысячелетье на дворе, не скажете?

— Второе от Рождества Христова, а вот начало, конец или середка — и сама не знаю. Одно точно: весна. Примавэра. Канун великого весеннего празднества в земле Цианор, где неизмерима глубь озерных вод и оранжевым огнем цветут дикие тюльпаны.

— Слушайте, а не стыдно ли католическому епископу подвергаться языческому обряду, этой несусветной чертовне, на которой вы обе настаиваете?

— Уж не стыдней, чем во все лопатки рваться на степное торжество в честь Единой Равновесности. А без первого не будет второго.

— Ну, на второе я иду с целью. Скачки, вольная борьба, охота с беркутом… На таких состязаниях отбираешь себе пополнение, оцениваешь выучку будущих рекрутов и так далее.

— Папочка Лев снова тщится сыграть папу Юлия.

— Ох, не желал бы. Только вон там, у нас под носом, — ленные земли нового шахского вассала. К нему, этому идеалисту в белых одеждах, уже побежал всякий черный сброд. Хорошие-то работники нынче в цене у шаха и в Дивэйне, что им там делать. И побежал в таком количестве, которого и эта жирная земля не прокормит. А окрестные князьки, вместо того, чтобы радоваться избавлению от охвостья, гневаются. Поэтому у Эйти уже и отряды бдительных возникли, стеречь границу.

— Школа Идриса.

— Вы уж простите, Кати, я о нем лучше думал.

— Я тоже лучше думаю. Впрочем, и англы у Аргалида что надо.

— Кузнецы, оружейники, литейщики пушек, объездчики лошадей… Ходко у него дела пошли, у воина Христова. Кто, любопытно, ему металл поставляет и иное прочее?

— Не будем о грустном, папочка. Кажется, это я ваше присловье переняла? Знаем ведь оба, что и гэдойнские старшины, и эдинские советники, и кое-какие владельцы рудников, заводов и мануфактур по всему Динану. А платят им подневольным трудом свободных во Христе людей. Не тех, кто заделался воякой или «бдительным»: их он бережет и кормит на убой. Ладно, мужайтесь — спускаемся!

Они оба начали под руку слезать по ступеням, бабо Мара чуть позади волокла по земле свою объемистую суму.

Дно амфитеатра оказалось на удивление ровным. Древние мастера так подогнали плиту к плите, что до сей поры в зазор нельзя было вставить и кончик ножа. От скамей его отгораживала невысокая балюстрада с четырьмя огромными базальтовыми чашами на столбах, смотрящими на все стороны света.

Стали в центре. Бабо Мара вынула из торбы и разместила на земле четыре же бронзовых сосуда с непонятным узором: стилизованные крылья, колосья злаков, глаза, напоминающие солнце с ресницами-лучами. Плеснула в каждую из баклаги. Высекла огонь: кресало было свое, кремень повсюду валялся под ногами. Над сосудами задрожало горячее марево, сладкий запах дыма окутал, повис над тремя актерами древней мистерии.

— Говори, Кати-Юмала, — приказала бабо. — Ну же!

— О Сияющий Путь, и Звездный Странник, и Дитя, Что-Играет-Во-Всех-Мирах…

Леонар слышал нечто подобное или ему казалось, что слышал.

— Как я кладу свои руки на его голову, так и вы войдите и овладейте его мыслью, — страстным полушепотом продолжала Кати. — Как я беру в свои ладони его ладонь, так и вы коснитесь его души и озарите ее.

Голос ее зазвенел и напрягся.

— Родительница Равновесности, пронижи его светом, как стекло, надень на руку, как перчатку! Вашим тройным именем заклинаю. Безымянным сыном моим от троих заклинаю. Пусть будет мысль его острей меча, и сила его — крепче камня, и душа — светлей звезды утренней. Пусть он стоит у начал и провидит концы; глядит сквозь тьму времен и соединяет ткань пространства. Пусть блюдет порядок среди безумия мира!

Она сложила руки как бы чашей, или раковиной, или цветком: мясистые части ладоней сомкнуты, пальцы раскрыты, как лепестки. Бабо Мара налила в узкую стопку темно-красной жидкости и поставила в сердцевину этого живого цветка так, что пальцы Кати сомкнулись вокруг сосуда.

— Пейте! — потребовала Кати.

Это оказалось вино: горьковатое, тягучее, с сильным запахом меда и смол. Отец Леонар пригнулся, стараясь его не расплескать, и коснулся губами теплых женских пальцев.

Сразу же ему стало жарко и радостно, однако голова распухла и всё кругом: скамьи, ступени, балюстрада и чаши, — начало раскачиваться взад-вперед и по дуге.

— Теперь ложитесь и спите прямо здесь. Может быть, вы увидите что-нибудь во сне, может — не увидите. Вам будет показан путь или он незаметно войдет в вас. Ни о чем этом не говорите, даже намеком и даже мне. Ясно вам?

Он кивнул непослушной своей башкой и улегся у ее ног, сквозь наплывший морок чувствуя, что его накрывают чем-то большим и уютным.

На следующее утро Кати, смеясь, тормошила его: